Имперская гвардия: Омнибус (ЛП)

Хмыкнув, она юркнула за угол и выстрелила. Перегретая плазма испарила троих мятежников, и атакующая толпа отхлынула. Перезарядившись, наш отряд ринулся на них, всаживая лазразряды в их тела. Отступники превосходили нас в численности, но не в вооружении. У них было немного лазвинтовок, добытых с наших погибших или же с поверженных бойцов ополчения, а также из казарм на нижних уровнях, однако большинство врагов были вооружены просто обрезками труб. Проход, в котором мы находились, был очень узким, к тому же резко изгибавшимся каждые десять метров. Мятежники могли наступать лишь по трое в ряд. По мере того, как мы продвигались, теснота работала против них. Ульевики не были солдатами. У них не было дисциплины, не было никаких навыков, кроме беспримесного умения выживать. Они сталкивались друг с другом, паниковали. Одни хотели бежать, отступить, а те, что были дальше и не видели происходящего, до сих пор пытались идти вперед.

Крики ярости переходили в вопли боли и страха по мере того, как мы срезали неприятелей. Наш отряд вступил в массу извивающихся, дергающихся тел. Нас замедлила необходимость карабкаться по грудам умирающего мяса, но мы продолжали шагать вперед и убивать. Пока что наш наступательный порыв сохранялся.

— Вы это имели в виду, когда говорили о славе, комиссар? — крикнула Бренкен, перекрывая шум резни.

— В любой службе есть слава, — ответил я ей.

Я верил в это, но также понимал неприязнь Артуры. Мы должны были сражаться как следует, чтобы выиграть войну, но отдельные битвы больше напоминали уничтожение опасных паразитов.

И наш противник действительно подходил под описание. Все эти люди были дикими, оборванными. У граждан, живущих в подульях по всему Империуму, действительно было нечто общее. Вне зависимости от мира, в наихудших условиях жизни крайнее отчаяние, казалось, приводило к одинаковым проявлениям человеческой деградации. Я видел заточенные зубы, ногти, превратившиеся в когти, ритуальные шрамы, под которыми лица оборачивались наростами исковерканной плоти. Колючая проволока, шипы, битое стекло, торчащее из ладоней, щек, рук и плеч. Когда мятежники умирали, плоть и обломки смешивались окончательно. Я не знал, что хрустит у меня под сапогами — кости или неорганический хлам.

Я не был лишен симпатии к самым несчастным, брошенным жителям городов-ульев. Мое обучение как комиссара предполагало, что мне следует знать все круги ада, где рождаются солдаты, за боевой дух которых я впоследствии отвечаю. Но здесь я не чувствовал жалости. Мятежники расползались, будто раковая опухоль, убивая все на своем пути. В ответ они заслуживали только того же — самого жестокого истребления.

Мы продолжали идти вперед, по телам врагов и через них. Дальше находился длинный прямой участок коридора. Заляпанные грязью жилмассивы по обеим сторонам поднимались на двадцать метров, до следующего уровня. Крошащиеся скалобетонные стены возрастом в несколько тысяч лет кренились друг к другу. Несколько светошаров, издалека казавшихся холодными и коричневыми, свисали с крыш, словно луны. Воздух, которым я дышал, был одновременно затхлым и резким на вкус, словно старая тлеющая резина. Он был вонючим, но чистым, благодаря дыхательной маске. Без неё я бы вдыхал грязное месиво, сходившее на такой глубине за атмосферу. Маслянистым смогом можно было дышать с горем пополам, если, конечно, вас не волновало непрерывное, постепенное отравление.

Стальной Легион, должно быть, чувствовал себя здесь как дома.

Я взглянул направо и увидел, как рядовой Ломмель рубит противника мечом, нанося удары с особенной яростью. Здесь проявлялся гнев и личная ненависть. Она выросла на нижних уровнях улья Тартар на Армагеддоне, и, наверное, окружение напоминало ей дом. Боец атаковала так, словно пыталась за счет абсолютной жестокости изгнать собственное прошлое во тьму. Женщина наказывала мятежников, которые, в отличие от неё, не заслужили места на поверхности.