Импортный свидетель (сборник)

— Ошибаетесь. Жюль Верн писал о добре и добрых людях. А я вам рассказала о величайших преступлениях против человечества. И не все еще рассказала, потому что знаю сотую часть того, что было. А мы все вместе не знаем и тысячной части того, что есть теперь.

— Но почему в таком случае вы столько лет молчали и не давали никакой информации человечеству? Быть может, не было бы многих безобразий на земле из тех, на которые вы намекнули.

— Вы всерьез это говорите?

— Конечно, всерьез.

— Мой муж, Мирослав Войтецкий, всегда считал, что человечество, мы все без разбора — это живой организм и что если часть его больна какой-то инфекцией — эту часть можно называть «нацизмом в Третьем рейхе», то весь организм должен чувствовать эту боль и бороться с пораженными клетками. А близлежащие клетки пораженный участок попросту уничтожит. Я была той самой близлежащей клеткой, а вы предлагаете мне остановить на ходу курьерский поезд.

— Но сообщить-то вы могли о том, что вам известно!

— Это было известно не только мне, а сотням и тысячам людей. И знаете, со скрупулезной точностью и педантичностью они все были убиты или вдруг умерли. Человек, как известно, не просто смертен, он внезапно смертен. А те, кто по каким-то причинам не умер, независимо от того, болтали ли они о том, что им было известно, или нет, прошли полный курс обучения в психиатрических больницах в качестве пациентов, и там уже в соответствии с законом к ним применяли различные средства, вызывающие потерю памяти и другие подобные явления. Ваша покорная слуга провела в такой больнице более четырнадцати лет, как я говорю, без суда и следствия. При этом я не осуждаю государство — оно всегда аппарат насилия. И если бы я была брошена в сумасшедший дом, где меня превратили бы в животное с животными инстинктами, то это тоже было бы дело рук государства: ведь не по частному обвинению же я туда попала!

— Простите, а как это случилось?.. Я имею в виду больницу.

— Хо, в то время, уже овдовев, я сломя голову помчалась в Нюрнберг, для того чтобы лично принять участие в судьбе убийц десятков тысяч людей. Юной была, немудрой. Думала, начнется новая жизнь. Фашизм исчезнет навсегда. Ничего подобного… Кстати, я отвлекусь. Это правда, что советский режиссер документального фильма о преступлениях гитлеровцев, просматривая сделанный фильм, сошел с ума?

— Мне неизвестно об этом.

— Извините. Так вот, в тот год в Нюрнберге я на улице встретила советского генерала, до сих пор помню его фамилию — Рагинский, он был одним из участников обвинения фашистов. Как-то сразу он мне показался симпатичным — не забывайте, я была юной женщиной. А он красавец, да из СССР, да прокурор, да еще немного похож на моего покойного мужа. Они, советская делегация, выходили из машин, и тут я уцепилась за его рукав. Вокруг нас немедленно собрались советские представители, и этот был ваш, потом главный прокурор, Руденко! Он жив?

— Нет. Роман Андреевич умер в восемьдесят первом.

— Титан был. Ну вот, а Рагинский обещал меня выслушать, только, говорит, позже, теперь много работы…

Позже. — это часа через два после допроса обвиняемых, а я подумала — никогда. И не пошла. А сейчас Рагинский жив?

— Жив.

— Слава Богу, но теперь, конечно, поздно идти к нему, Он обвиняет?

— Он доктор наук, член Ассоциации советских юристов-демократов, борется за мир.

— Но лучше бы я тогда пришла. Потому что все равно меня выследили, обвинили в том, что я общалась с советскими, потом отправили с эшелоном полудурков. Мы все там кричали, что мы нормальные — видимо, многие таковыми и были в действительности. А нашим охранникам доставляло удовольствие бить нас за эти слова и калечить. Они даже просили: «Ну, скажи, что нормальная», и когда кто-нибудь, не зная игры, говорил, били наотмашь или мочились на голову: крыши у вагона не было, были доски, вот с них. Или дустом нас посыпали, или еще польют бензином сверху и подожгут, только немного, много нельзя было — могло вызвать большой пожар на железной дороге…

Так что я видела все, — словно очнувшись от собственного рассказа, сказала фрау Тильда и продолжала: — и поэтому могу засвидетельствовать: то, что произошло, судя по вашим рассказам, на шхуне «Дюгонь», дело рук, мне известных. Да и капсулу эту я как будто бы видела раньше, ну не ее, конечно, ее сестру.

Она делалась на фабрике смерти «Трапеция» — так называлось это предприятие. К сожалению, не могу точно назвать место, где это было, базы находились и в Польше, и на Украине, и на Кавказе, но свидетельствую, что мой муж работал в последние месяцы перед гибелью в Атлантике, на острове. Меня хотя и везли туда в последний раз в сорок четвертом на самолете с зашторенными иллюминаторами, но охранники ведь народ трепливый, говорили, что летим над водой. Я каким-то шестым чувством понимала, что это Атлантика. А потом мы гуляли с Миреком на побережье…