Импортный свидетель (сборник)

— По крови-то нет, — помолчав, сказала она, — а так-то скока хошь! Все родные. Мальчонка тот, Федя, кого спасли, ну, тот, про которого рассказывала, семейный теперь, живет тут, начальник большой, председателем в поселке он здесь, Федор Тенгизов — может, слышали? К нему и езжу. Как к сыну. Да и внучика могилу навещаю. А уж она убрана-убрана. В пришкольном участке…

Вернулся шофер. Дальше ехали молча. Возле самой станции остановились — журналист расплатился с шофером, шофер в это время выгружал старухину корзинку. Распрощались.

Старуху журналист посадил в поезд. Долго смотрел, как исчезают красные огоньки последнего вагона. Разволновался, потом пошел в станционное здание, согрелся.

Постепенно он успокоился и стал думать о старухе, о шофере, о том, не обидел ли их своим неверием, но тотчас же сам рассмеялся нелепым своим мыслям: ведь все, что произошло, была всего лишь фантазия. Реальными были председатель, старуха, шофер, не выполненная еще, но, к счастью, не законченная командировка да вересковый букет, забытый в машине…

Часа через три рассвело. Подошла первая электричка. С наступающим днем надвинулась реальность. И тут только его осенило, что, хотя задание редакции пока и не выполнено, но не надо отчаиваться. Ведь впереди еще поселок Машук. Да и Виктора, которого он не застал в этом поселке, можно будет еще разыскать: по телефону или письмом…

Занялась заря. Три видимых головы Бештау были голубоватыми, а когда их осветило солнце, они снова стали похожи на затеки. А две другие он так и не увидел.

Старая электричка дребезжала, унося его, единственного в столь ранний час в вагоне, навстречу захлебнувшемуся в утреннем молочном небе солнцу.

Хлеб

У маленькой Оленьки все было хорошо: мама, папа, бабушка Оля, голубое небо и много игрушек. Единственное, что было плохо, — это манная каша по утрам и хлеб с маслом. Манную кашу еще можно было как-то проглотить, запивая сладким чаем, но вот хлеб… Хлеб есть никак не хотелось… Не помогали ни нетерпеливые покрикивания мамы, спешившей в свою газету и уже стоявшей в прихожей в сапожках на шпильках, рыжей пушистой ушанке и длинном полосатом, связанном бабушкой Олей, шарфе с телефонной трубкой в руке, ни грозные взгляды папы, завершавшего утренний ритуал завязыванием модного узла на галстуке перед зеркалом в той же прихожей.

Только бабушка Оля всегда была почему-то спокойна. Она, как обычно, в ярком платье, с пышной прической сидела в это время с Оленькой за столом в своей любимой кухне и рассказывала ей разные веселые истории и сказки, придуманные ею самой. Так было и на этот раз. Они вместе заливались смехом, и так, слушая бабушку, девочка незаметно мало-помалу справилась с ненавистной ей кашей. А хлеб все же остался у пустой тарелки, он лежал, притаившись, притягивая к себе внимание девочки. А когда бабушка встала из-за стола, чтобы налить девочке чаю, девочка решила незаметно выбросить хлеб в подвешенное у раковины мусорное ведро, изящно задекорированное под общий интерьер кухни.

Но поторопилась и промахнулась. Кусок плюхнулся на пол рядом с ведерком. Бабушка ахнула, посмотрела на свою маленькую тезку, которая вот-вот собиралась разреветься, и, ни слова не вымолвив, подняла бережнр хлеб, отряхнула, убрала соринку с масла и принялась его есть.

— Баб, ты голодная? — удивилась девочка.

Бабушка вздрогнула. Она медленно, переводя дыхание, чтобы убрать в горле спазм, продолжала жевать и смотреть куда-то далеко-далеко, мимо девочки. На глазах бабушки блеснули слезинки.

— Баб, а баб! Что ты так смотришь? Почему меня не ругаешь? Оля — плохая девочка? Плохая? Бросила хлеб, да? Оля пойдет в угол, да? — Девочка заглядывала бабушке в глаза.

Бабушка доела кусок до конца, вытерла глаза, молча обняла девочку.

— Ты простила уже, баб? Ну, скажи, простила Олю?

— Простила, Оленька.

— Баб, я не буду больше. Хорошо?

— Конечно, не будешь.

— А мама накажет. А ты не скажешь маме, баб?