Иная судьба. Книга II

— Пустое. Не так много она здесь наболтала. Отлежится — да пусть идёт на все четыре стороны. А тебе какой интерес? — Мэтр Карр взглянул с любопытством.

— Так ить… на прежнее место ей нельзя, считай — уволена за доносительство. На службу с таким языком-то уже никуда не возьмут, кто змею в своём доме держать захочет? — Палач аккуратно сгрузил обмякшее тело на топчан, на котором не так давно умирала Анна. — Оно, конечно, всё правильно, наказать надо было-ть, только жалко девку, в самом соку-то. Пропадёт. Ей теперь одна дорога — в Весёлый дом.

Комендант усмехнулся.

— Думаешь, не заметил, что ты её в полсилы бил? Что, для себя решил приберечь?

— Так я ж всё по-честному хочу, ваша милость, по-Божески. Вы же знаете, я вдовец. А за ката — никто не идёт, боятся да брезгуют. В дом же этот Весёлый ходить… Тьфу, того и гляди, дурную болезнь подцепишь. А тут — ишь, девка ладная, молодая, в теле, да чем я ей не жених? От неё все теперь, как от чумной, шарахаться начнут, а я — честь по чести, пожалуйте венчаться хоть сейчас.

— Так она теперь толком и говорить не может, как ты с ней разговаривать-то будешь?

— А оно мне надо? Промеж супругов что главное? Один говорит, другой молчит. Соглашается, значит. Ничего, я её выхожу, на ум наставлю, поймёт да смирится. Дозвольте, ваша милость, а?

«Заодно и под присмотром будет», — решился комендант. «И хоть свидетельства двухъязычных ни в одном суде не принимаются, как заведомых клеветников — лучше всё же Флору эту на поводке держать, хотя бы и на таком».

— … А замашки эти господские я из неё выбью, ей-Богу, выбью, вожжей хватит. Не извольте беспокоиться.

Анри взвалил всё ещё бесчувственное тело на плечо и без особых усилий поволок к выходу. Почему-то у коменданта не было ни тени сомнения в том, что добычу свою этот медведь протащит через весь город, даже не сбившись с дыхания.

Писарь захихикал. Чего только не насмотришься и не наслушаешься на допросах! Благодаренье небесам, этот закончился благополучно. Честь и хвала мэтру Карру и его светлой головушке… Перехватив прозрачный взгляд начальника, поперхнулся.

— Протокол сжечь? — спросил деловито.

— Не надо. Покажешь господину Модильяни, пусть он ознакомится и сам распорядиться, и укажет особо, что с этим выскочкой Беранжу делать. Не думаю, что его светлость надо беспокоить подобными мелочами.

* * *

Доротея осторожно перевернула ещё несколько страниц. Бумага, хоть и плотная, от времени стала хрупкой, листы обтрёпывались сами по себе, несмотря на то, что много лет их не касалась чья-либо рука.

Упрямая Дори ломала глаза над заветной церковной книгой уже не первый вечер. Днями у неё просто не хватало времени. Кто бы мог подумать, что на новой службе у неё не будет ни минуты свободной, и что к концу дня она будет едва ли не валиться с ног от усталости. Ибо столько посыпалось на её голову новых имён, обязанностей, хлопот — и это после её многолетнего тишайшего существования, скупого на события, как ростовщик на уступки! Неужели когда-то, в недолгие времена замужества, ей не составляло труда день-деньской разъезжать с визитами, беседовать, следить за каждым своим словом, общаться с приказчиками в магазинах и с прислугой — причём, распоряжаться, а не просить! Всему этому пришлось учиться сызнова. И при этом помнить, что не она, Доротея, здесь главное действующее лицо, она всего лишь компаньонка, дуэнья, хоть и титулованная, а потому её место — в тени своей подопечной. Хоть Марта была прилежной ученицей, её воспитательнице приходилось всё время быть настороже: то подсказать, то шепнуть нужное словечко, то вовремя ответить вместо «госпожи», потому что общаться с простым людом напрямую её светлости не полагалось этикетом. Марте было нелегко, наставнице — и подавно. В её-то возрасте — и так радикально сменить среду, образ жизни… И хоть не в первый раз — но былой гибкости не было. К вечеру она чувствовала себя одной из тех апельсиновых шкурок, которые выбрасывались после отжимки сока — пустой и измочаленной…

Поэтому изучение старого тома, сшитого, как оказалось, из множества тетрадей, продвигалось медленно.

Давным-давно, принимая и описывая полученное бесхозное имущество церквушки в Саре, Август Глюк распорядился большую часть старых записей просто-напросто уничтожить. Церковь отапливалась плохо, книги хранились в неподобающей сырости, а потому — многие страницы проросли чёрной плесенью. В этой же — подпорчен был только переплёт, и, откровенно говоря, у Доротеи не поднялась рука бросить её в огонь. Почему-то ей представилось, что за каждой записью стоит судьба того, о ком вещают строки, и сожжение книги враз оборвёт эти жизни — невинных крещёных младенцев, отроков и отроковиц, прошедших Первое Причастие, молодожёнов… Когда-то у неё было чересчур богатое воображение.

Она тайком унесла обречённый на сожжение том к себе в комнату, отчистила, просушила и… припрятала в сундук. Отчего-то ей казалось тогда, что пока книга жива — живы и те, чьи имена в неё занесены.