Иная судьба

Казнь я предоставил выбирать остальным: Гера первой высказалась за Тартар. Титаны молчали угрюмо, морские боги тоже. Зевс предложил приковать непокорного к скале — чтобы одумался.

С этим я согласился. Приковывать приказал Гефесту — тот сгоряча кинулся защищать друга. Гефест поник головой, но оспаривать не решился.

Потом я сделал короткий жест, и все убрались из зала, даже Гера. Остались втроём: я, Прометей… и эта, молчащая за плечами.

И тогда я задал настоящий вопрос. Глядя в голубые глаза, полные жалости ко всему сущему.

— Что ты видел?

Пришлось усесться покрепче, вцепиться в теплые, ободряющие подлокотники трона. И постараться не вспоминать, как я ненавижу прорицателей.

И понадеяться, что я угадал неверно.

— Я видел того, кто тебя свергнет.

Золото трона смялось, скомкалось под пальцами. Ну да, как будто я не знал.

— Кто?

Прометей усмехнулся. Опустил глаза.

Так, чтобы я не мог доискаться даже взглядом.

— Ты не узнаешь.

— Тогда зачем говоришь?

Он опять взглянул — не выдавая ни лица, ни имени. Только ужас от того, что увидел.

От бездны, в которую заглянул.

От… меня.

Это… очень… страшные…строки…

Тряхнуть бы его — проклятого провидца. Спросить: что там настолько жуткого, что ты полез свергать меня сам?! Какое противостояние видишь? Что — я кого-то уничтожу? Открою Тартар, выпущу Гекатонхейров? Истреблю людей Золотого века? Нюкта родит новых чудовищ?! Что я такого сделаю, пытаясь удержать трон, что ты…

— Можешь пытать меня, — шепнул Прометей устало. — Я готов.

— Пытать? — переспросил я безразлично. — Я не палач. Владыки карают. Не всегда тех, кто виновен. У тебя есть жена, сын, брат… племянники, так? Что, если я…

Вот когда он вскинулся — а ведь я даже обещать не начал. Ничего жуткого — ни огненных колес, ни орлов, выклёвывающих печень (кто-то даже и такое предложил, помнится), ни других мук. Прошептал с ужасом, не веря в то, что говорит:

— Ты этого не сделаешь!

— Почему нет? Это было бы мудро.

Ты ведь поделился своим видением с Посейдоном, так? Поделился с остальными. Рассказал, что меня нужно убрать, потому что моя власть не вечна, потому что однажды придет тот, кто сможет… Ты не назвал им имени, да, вещий?

И теперь каждый будет думать, что это он. Он может. Он там, в роковом для меня пророчестве.

Посейдон, Зевс, Атлант, морские, может, даже подземные…

Скажи, разве не мудро было бы — отправить тебя на вечные муки, использовать всё — всё! — чтобы ты назвал мне имя, чтобы я мог избежать, обмануть Ананку, которая так сочувственно молчит за моими плечами?

Было бы мудро. Только вот мысль об этом отдает нежданной оскоминой и изогнутым клинком у горла: «Бездарно дерешься!»

— Ты поклянёшься Стиксом, — сказал я.

Прометей заморгал. Видно, такого вещий не мог предвидеть.

— Что?

— Ты дашь клятву Стиксом, что не назовёшь это имя… не укажешь на того, кто может, никому. Никому и никогда. Даже мне. Я не хочу знать.

Крон знал — много радости ему это принесло? У этой, которая дарит смешки из-за плеч, крылья быстрее крыльев Таната.

Провидящий глазел с изумлением. Потом решился — спросил осторожно:

— И тогда… ты покараешь только меня?

— И тогда я вспомню, что меня прозвали Милосердным.

Он смотрел мне в глаза — и не мог понять, лгал я или говорил истину. Наверное, решил, что всё вместе — всё равно выбора я ему не дал.

Провидящий склонил голову, уставясь в промытые от крови плиты пола.

— Стикс, услышь мою клятву.

На следующий день Гефест приколотил своего друга к скале над Океаном — всем напоказ. Громко и горестно стеная. Повергая в ужас любого, кто поднимет заговор против Владыки.

Первый месяц на бунтаря ходили смотреть. Рассматривали грудь, пробитую адамантовым клином. Тело, выставленное палящим лучам. Гефест ходил и стенал к другу часто — так что и на него можно было посмотреть.

На второй месяц любопытство стало утихать.

На третий я решил, что пора уже действовать. Прометей получил за глупость достаточно, а ссориться с титанской роднёй бунтаря — мне не хотелось (в Тартаре и без того хватало жильцов моими стараниями). Прямодушный Атлант и без того чуть небо не обрушил в ужасе от участи брата. Япет был осторожнее — или дальновиднее, тоже ведь вещий. Он не высовывался.

А от Гефеста, как оказалось, толку мало: Гера вела при нём мимолетные, сладкие речи о том, что вот… бедный Прометей, как же его жалко… да, конечно, супруг сердится, но вот если бы нашёлся какой-нибудь смельчак, который освободил бы титана… разве Прометей не скрылся бы на краю света от гневного взора Климена Мудрого? Разве Климен Милосердный стал бы его вешать на скалу вторично?

Видимо, Гефест и Эпиметей полагали — что стал бы. А может, просто оказались до отвращения законопослушными. Стенали, сочувствовали и драли волосы, но вот снимать Прометея со скалы не спешили.

Пришлось искать другие пути.

— Афину я послать не могу, — сказал я в тот день Гере. — Сам тоже не возьмусь. Если ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы…

Она улыбнулась улыбкой союзницы («Брось! Разве я не найду? Разве мало глупцов?»)