Индия и греческий мир

Но «словесный поединок» был долгим и интересным, софизму грека помогала «иезуитская» индийская грамматика, против которых Нагасена боролся приемом тщательных повторов, как пишет А.В. Парибок: «(Повторы) служат предохранителем против возможных попыток подменить тезис путем перефразирования и легкого изменения формулировки (вспомните случай с «отцом щенят!» – Е.С.

). Огромная лингвистическая изощренность спорщиков, вполне подобных в своей опытности младшим греческим софистам, опиралась на достижения древнеиндийской грамматической науки. Она делала такую опасность вполне реальной. Вот некоторые свидетельства из «Вопросов Милинды»: в беседе о колеснице царь использует синтаксическую неоднозначность выражения «Я? Семь лет» (в подлиннике sattavasso’ham, что, если рассуждать формально, может быть понято двояко: либо «я есмь семь лет» (т. е. Менандр уподобляет Нагасену числу, подловив на двусмысленном звучании. –

Е.С.

), либо «ко мне относятся семь лет»); в кн. II, гл. 6, умозаключение царя основывается на этимологии слова brahmacarin». Поясним последний пример: Менандр разделил это слово – «ученик» – надвое и получил значение, что Будда – последователь Брахмы (carin – «следовать»). Нагасена же, использовав ровно тот же метод, «показал», что Брахма, как имеющий разум (buddhi), выходит учеником Будды.

Переводчик «Вопросов Милинды» обнаружил в построении речей царя греческий синтаксис и «периодическое» строение ораторской речи эллинов, упоминание в тексте греков как отдельной варны, находящейся выше (!) кшатриев (II,4): «Как ты полагаешь, государь, едят ли холеные гречанки (yonakasukhumaliniyo), холеные кшатрийки, холеные брахманки, холеные вайшийки жесткие куски мяса, которые приходится пережевывать?»; читатель помнит, однако, что индийцы относились к «яванам», как к шудрам, но тут, конечно, не тот случай, соблюли политкорректность; согласно У. Тарну, в буддийской литературе есть упоминание о том, что внезапно умерший грек не должен быть предан погребению, пока обо всех обстоятельствах не узнает царь, могущий в случае надобности назначить расследование, – что подчеркивает высокое положение «яванов» по сравнению с индусами; еще интересная деталь, типичная для буддистских текстов, – кшатрии ставятся выше брахманов, что обусловлено тем, что Будда – сам кшатрий, и его учение создано в противовес брахманизму. Отдельными характерными деталями индо-греческого быта рассматривают приглашение на дом домашнего учителя (I); диктовку письма (II, 2); объяснение безначальности (и отчасти бесконечности) цепи перерождений с помощью геометрического начертания круга (II, 3); сосуд «дхаммакарака» (II, 4), в котором видят клепсидру – водяные часы, прекрасно известные в Греции и «греческой» Индии, но неведомые «индийской» ее части – и т. д. Наконец, известный диалог о колеснице, ранее уже упомянутый нами, напоминает во многом аналогичную беседу Сократа с Теэтетом в диалоге Платона «Теэтет» (202–207), что свидетельствует о знакомстве Менандра с философией Платона, или, если это слова не «исторического» царя, а его литературного двойника, персонажа «Вопросов Милинды», это отражает тот факт, что автор ориентировался на читателей, знакомых с Платоном, – греко-буддистов либо индийцев, знакомых с греческой философией. Еще несколько фрагментов трактата, например: II, 7; III, 2, вопрос 6 [16]; III, 6, вопрос 8 [58]), в которых идут рассуждения о том, где больше недостойного – в согрешении по ведению (с пониманием дурноты поступка или без такового) или неведению, уподобляют рассуждениям Сократа, как их изложили Ксенофонт («Воспоминания о Сократе», IV, 2, 18–22) и Платон («Гиппий Меньший», 364–373, львиная доля которого как раз посвящена вопросу о природе лжи), а также соответствующему месту в сочинении Аристотеля «Никомахова этика» (III, 2). Это тоже может свидетельствовать либо об общности взгляда на проблемы, либо о конкретном обращении индийского автора к греческому философскому наследию посредством культуры индо-греческого царства.