Инквизитор Рейвенор

— Что он делает? — спросила Айозоб, наблюдая за ним.

Ангарад пожала плечами.

Охранники Ланг обыскали их и отобрали не только оружие, но и вообще все железяки. Они нашли нож в сапоге Нейла, моток многофункциональной проволоки на его поясе и даже небольшой камешек-окатыш, лежавший в кармашке на запястье.

Гарлон отвернул задник ботинка и осторожно извлек что-то из-под дутой стельки. Это оказалась тонкая фомка, сделанная из инертного пластека!

— Вот ответ на твое первое «если», — сказал он. — При помощи этого я открою люк. Остальные твои возражения тоже бесспорно хороши, но действовать все равно надо.

— И что будем делать, когда люк откроется? — спросила мечница.

— Импровизировать, как я уже и говорил, — усмехнулся он. — К этому у меня талант.

— Да, — кивнула Ангарад, — это как раз одно из немногочисленных свойств, которые мне в тебе нравятся.

Если именно так мне и предстоит умереть, то я даже рад. Оказаться на свободе в последний раз. Вне кресла. Чувствовать прикосновение воздуха к коже…

Уж не знаю, какой бы смерти я желал, но всегда был убежден, что меня настигнет какой-то титанический рок и я погибну на службе ордосам.

В принципе примерно так все и вышло, но в то же самое время я умру в спокойной обстановке, на свободе. Сейчас мысли о тяжести нашего положения отошли в сторону. Тревоги о невозможности возвращения в собственное пространство-время кажутся незначительными и угасают.

И я угасаю вместе с ними.

Держись, держись. Последнее, что еще сохраняет свою значимость, этот голос. Я чувствую, как мое бесполезное, умирающее тело дергается и дрожит под руками Людмилы Башесвили.

Она тяжело дышит. Я чувствую ее напряжение. Как, впрочем, и ее самоотдачу. Доктор подключила к моим системам и органам различные трубки. Я слышу, как попискивают и гудят ее машины. Чувствую разливающееся внутри тепло, происхождением которого, как подозреваю, я обязан введенным мне анестетикам или переливанию крови.

Кроме того, я ощущаю странный шорох на грани своего сознания. Людмила также чувствует его и начинает беспокоиться. Ку'куд. Наступила ночь, и кустарник просыпается. Это даже не чувство — только сухое, скрежещущее шипение фоновой ментальной активности. Оно не слишком неприятно, просто назойливо, точно жужжание насекомых. Кустарник представляет собой огромную психоотзывчивую массу.

— Гидеон? — спрашивает доктор, бросая окровавленные инструменты в миску. — Вы еще здесь?

— Да.

— Отлично, — произносит Людмила.

Она лжет. На несколько мгновений я покидаю свое тело и взираю на мир через ее глаза. Передо мной на операционном столе лежит уродливая, отвратительная груда. Из нее выходят катетеры, трубки капельниц и отсосов. Я уже довольно давно не видел себя самого во плоти.

В изувеченной, бессильной плоти. От человеческого лица остались только неопознаваемые останки, увенчивающие опухолью морщинистый мешок, содержащий в себе органы и бесполезные кости. Боже-Император, как же мне удалось пережить взрыв на Трациане Примарис? И, Боже-Император, почему ты позволил мне выжить?

Я вижу бледную плоть и атрофированные культи ампутированных конечностей. Вижу мертвенные пятна застарелых ожогов и рубцы шрамов там, где мое тело зашивали хирурги. Кроме того, я обращаю внимание на черные пятна гематом и некроза, как тень листвы под деревом, усеивающие мою кожу. Я вижу раны, похожие на распахнутые рты, оставленные кривыми когтями тварей. Повреждения оказались серьезнее, чем я предполагал. Из того, что я когда-то считал своим животом, Людмила только что удалила десятисантиметровый обломок костяного крюка. С гримасой отвращения на лице она бросает его в миску. Великий Пожиратель.

Мое сознание начинает уплывать. Боль остается, но за болью я уже ощущаю покой… думаю, это смерть. Людмила вставляет нить в иголку.

Я должен оставаться в сознании. Я знаю. Знаю.

Я заглядываю внутрь доктора. Скольжу мимо рифов печали и обхожу их легко, поскольку сейчас она сосредоточена на другом. Как я вскоре понимаю, жизнь полевого медика трудно назвать жизнью. Ее путь тернист и неблагодарен. Вспыхивают и раскрываются энграммы памяти. Я вижу ее вместе с братьями, еще тогда — дома. Детский смех — лелеемый золотой слиток ее памяти. Голубое платьице. Письма отца. Смерть отца. Передо мной возникают картины неудачного замужества и несколько кошмарных любовных интрижек. Вижу ребенка, которого она потеряла.

Я подглядываю. Мне стоило бы отвернуться и устыдиться, но не получается. Основная часть хранилищ ее памяти заперта на замок от самой себя. Тайные течения в теплом, забытом море.

Я вижу войну, продолжающуюся уже тридцать лет. Восстание на Веде, причиной которому стала эмансипация. Имперские сепаратисты. Оцепленные Гвардией системы. Продолжительный конфликт, вспыхнувший сразу на трех мирах. Слухи о массовых казнях, санкционированных Гвардией.