Иностранные связи

А как быть тем, кто путешествует в одиночку? С какой стати Винни Майнер, чьи интересы почти всю жизнь ущемляли, должна забыть о собственном удобстве? Зачем позволять, чтобы твою шляпу, пальто и прочие вещи уродовали те, кто моложе, крепче, красивее? Неужели придется семь-восемь часов полета провести без подушек, дрожа от холода, листая прошлогодний «Панч», и сойти с самолета с распухшими ногами и красными глазами, слезящимися от рвения соседей-курильщиков? Как Винни частенько повторяет про себя — но никогда не говорит вслух, чтобы никого не обидеть, — почему бы о себе не позаботиться? Ведь больше некому.

Подобные внутренние монологи для Винни дело обычное, однако сейчас ей не до них. В ее шумном вздохе, с которым она откинулась на жесткую спинку синего плюшевого кресла, прозвучало не облегчение, а горечь. К полету Винни готовилась чисто механически, и если бы не люди вокруг — разрыдалась бы от боли и обиды, заливая слезами страницы «Лондон таймс».

Двадцать минут тому назад, в зале ожидания, будучи еще в прекрасном расположении духа, Винни прочла в одном из центральных журналов страны презрительный отзыв о работе, которой она посвятила жизнь. Проекты такого рода, —

говорилось в статье, — есть не что иное, как пустая трата государственных денег, торжество мелкой, никому не нужной псевдоучености, свидетельство общего упадка гуманитарных наук в сегодняшней Америке. Кому нужно исследование детского дворового вздора? — вопрошал автор, некий профессор Л. Д. Циммерн, преподаватель английского языка в Колумбийском университете. —

В ответ на этот вопрос мистер или мисс Майнер, несомненно, примется рассуждать об историческом, социальном и культурном значении стишка «Хоровод мы ведем», выискивая доводы в свою пользу, но они будут малоубедительны.

Обиднее всего, что незаслуженные нападки напечатал «Атлантик», самый любимый журнал Винни вот уже более тридцати лет. Она выросла в предместьях Нью-Йорка и преподает в университете на севере штата, но в душе осталась верна Новой Англии. По мнению Винни, американская культура, отдав в конце XIX века бразды правления Нью-Йорку, сделала гигантский шаг назад; хорошо еще, что «Атлантик» по-прежнему издается в Бостоне. Именно с этим журналом связывает Винни мечты о том, как ее работа получит признание. Она не раз представляла, как это будет: письмо из редакции со стандартными вопросами; первое интервью любознательному, преисполненному почтения журналисту; название готовой статьи; наконец, тот миг, когда коллеги в университете Коринф и по всей стране откроют журнал и увидят на глянцевой странице ее имя, напечатанное знакомым изящным шрифтом. (Честолюбие Винни, при всем его постоянстве и пылкости, весьма скромно: она ни разу не воображала свое имя на обложке «Атлантик».) А потом будут изумленно-радостные улыбки друзей; кривые усмешки недругов — тех, кто недооценивает и саму Винни, и ее работу. Увы, их намного больше, чем друзей.

А все потому, что на кафедре у Винни — впрочем, как и на большинстве языковых факультетов — детская литература — что-то вроде бедной родственницы, падчерицы, которую вынужденно терпят, потому что слова ее схожи со сверкающими драгоценными камнями, которые притягивают многочисленных, пусть и не столь блестящих, студентов. И сидит она в углу за печкой, пока ее сестры, ленивицы и уродины, обедают за столом у декана — хотя, судя по тому, как неохотно к ним идут студенты, изо рта у этих сестриц должны сыпаться жабы и ящерицы.

Вот и сбылась моя мечта, с горечью думает Винни. «Атлантик» отметил мой труд. Как всегда, не повезло. Были ведь и другие, на кого профессор Циммерн мог бы излить свою злобу. А выбрал он, разумеется, меня — кого же еще?

А Фидо-то, оказывается, все-таки пробрался на борт самолета и теперь посапывает у ног Винни, вот только оттолкнуть его нет у нее сил.