Инспектор Антонов рассказывает

— Телевизор — не единственная ваша сделка, Личев. Вы и раньше прибегали к услугам Асенова, а еще раньше, до введения ограничений, сами покупали на боны.

— Но тогда боны продавались на улице…

— Да, но не валялись на улице. И цена их на черном рынке была довольно высокой.

— Я же вам объяснил — скромные сбережения.

— А в настоящий момент какую часть ваших сбережений составляют доллары? И где вы их храните?

— Я не понимаю, на что вы намекаете?

— Я не намекаю, а говорю прямо. И, чтобы быть искренним до конца, скажу вам, что в портмоне Асенова была значительная сумма долларов. Сумма, которую мы при осмотре не, смогли обнаружить.

Лицо старца, и без того не очень румяное, совсем пожелтело.

— Вы… вы меня просто убиваете подобными подозрениями… — Он беспомощно поднимает свои руки, скрюченные, как ноги у петуха. — Это просто ужасные подозрения…

— Само преступление еще ужасней.

— Но как вы можете допустить, что я совершил убийство?..

— Мы не говорим сейчас об убийстве. Речь идет о долларах…

— У меня нет долларов, уверяю вас…

— Ничего нет? Ни одной бумажки?

— Ну… в сущности, есть у меня одна бумажка. Берегу ее на черный день. Она тоже — из аванса…

— Покажите ее, мне надо взглянуть на этот аванс.

Старец поднимается и идет шаркающей, дрожащей походкой в кухню.

Оттуда доносится шум передвигаемой мебели или других предметов, потом хозяин появляется вновь, держа двумя пальцами вчетверо сложенную бумажку. Не нужно разворачивать, чтобы установить, что это сотня долларов.

— Как вы получили эти деньги?

— Мне их дал лично Асенов.

— В присутствии вашей жены, бывшей, хочу сказать.

— Нет. Он мне их дал без свидетелей.

— Где? Когда?

— А сразу же после покупки телевизора. Он обещал мне 300 долларов, а поскольку телевизор стоит 200…

— Мы проверим это, — говорю я, пряча бумажку. — Когда вас вызовут в соответствующий отдел, вы там получите расписку об изъятии…

— Но, товарищ инспектор… Зачем же «соответствующий отдел»? Оставьте эти деньги, если они нужны вам для следствия, но зачем же «соответствующий отдел»? Я старый человек…

— А я — не взяточник.

Я ощущаю не очень приятный зуд в правой руке, но физические действия не входят в мои методы ведения следствия.

Из прихожей доносятся нежные такты старинной мелодии. Ничего общего с бразильской самбой. Кроме того разве, что обе связаны с весьма нечистыми делами.

— Ваши гости… — догадываюсь я и встаю.

— Но подождите! Может быть, все-таки не нужен «соответствующий отдел»?

— Абсолютно необходим, — отвечаю. — Пошли, а то гости начнут ломать дверь.

Сейчас Личеву не до гостей, но я направляюсь к выходу, старец вынужден следовать за мной, и как раз в это время мелодия начинает звучать снова. Я выхожу, чуть не сталкиваясь лбом с парой нафталиновых старичков времени Фердинанда или Баттен- берга, и трусцой сбегаю вниз по лестнице.

Еще одно открытие с неизвестными последствиями. Горизонт, как сказал мой шеф, продолжает проясняться. Однако без какого бы то ни было практического эффекта. Связь между кругом действующих лиц и комнатой на пятом этаже все еще невидима. А мы уже на закате восьмого дня. И эти радиостанции лают все яростнее, пока преданный вам Петр Антонов поднимается и спускается по лестницам, ища себе работу. Одна стодолларовая бумажка? Одна-единственная, при этом, вероятно, переданная из рук в руки без свидетелей, она не может в данный момент играть роль связующего звена. Денежные знаки сами по себе не моя область. Для этого дела есть «Кореком». И некоторые другие отделы, которые телевизорами не торгуют.

За восьмым днем, как наверняка догадываются самые проницательные, следует девятый. Шеф меня пока не трогает, но это еще ничего не значит. Полковник — человек выдержанный и считает, что если он что-то мне уже сказал и повторил, то нет надобности напоминать об этом в третий раз. Однако всякое терпение имеет границы, и я смутно предчувствую, что это относится и к терпению моего шефа.

Я упоминаю об этом, чтобы дать вам известное представление о настроении, с которым начинаю работать на девятый день. Первый звонок по телефону раздается в десять часов, и разговор получается далеко не из тех, что могут внести ясность. Звонит Дора. Она сообщает мне убитым голосом, что между ней и Марином все кончено. Я слушаю ее, не издавая никаких восклицаний и рассеянно думая о том, что так и бывает, когда суешь нос в чужие дела. И чтобы сказать хоть что-нибудь, спрашиваю:

— Значит, все-таки вы осмелились рассказать ему?

— Ничего я ему не рассказывала, — звучит в трубке бесстрастный голос. — Зато Филипп уведомил его обо всем.

«Да-а, — вздыхаю про себя с ноткой малодушия. — Хорошо хоть, что я не стал причиной размолвки. Но это ничего не меняет».

— Когда это произошло?

— Вчера вечером. Марин пришел поздно, я даже не слышала, когда. Зато утром я хорошо услышала. Филипп рассказал ему обо всем и самым мерзким образом.

— Но послушайте, вы должны объяснить…

— Чтобы вышло, что я оправдываюсь? Ничего я не хочу объяснять, и вообще у меня нет больше сил.

— Не говорите глупости. Где вы сейчас?

— Я звоню от Орлиного моста.

— И куда вы идете?