Инспектор и ночь

— Вам не кажется, что ваши мысли работают не в служебном направлении? — прерывает меня врач.

— Что поделаешь! Шерше ля фам, как говорят французы, когда принимаются изрекать избитые истины. Но вернемся к нашему вопросу: скажите, с кем еще из врачей советовался Маринов?

— Насколько мне известно, ни с кем. Стал бы он тратить деньги на лечение. Да и не было особых причин.

— Кроме рака, разрешите добавить.

— Не допускаю, чтоб он знал о раке. Во всяком случае со мной он об этом не говорил.

— Значит, тезис о самоубийстве отпадает, — бормочу я себе под нос.

— Что вы сказали?

— Ничего. Просто подумал вслух. Как в романах. Или в сумасшедшем доме. Сам спрашиваешь и сам отвечаешь.

— В таком случае я становлюсь третьим и, пожалуй, лишним собеседником.

— Да, да, идите к своей родственнице. Свой своему поневоле друг.

Вслед за этим я поворачиваюсь кругом и направляюсь к двери Славова. На стук мой никто не отвечает. Я нажимаю ручку двери, и она легко поддается. В помещении никого нет, но в нише, прикрытой полиэтиленовой занавеской, слышится плеск воды.

— Одну минутку, — раздается приглушенный голос из-за занавески. — Можете подождать в комнате.

Передо мной — неширокая постель, застланная безупречно чистым одеялом. Я сажусь и приготавливаюсь ждать. Постель оказывается мягкой, и я позволяю себе прилечь, сдвинув в знак отдыха шляпу на затылок, и блаженно закурить.

Обстановка комнаты не роскошная, но довольно-таки уютная. Словно хозяин задался целью доказать, что и холостяк — тоже человек. И я лелею скромные планы в отношении своей квартиры. Просто откладываю их, пока не решу одну маленькую личную историю. Историю, которая, как я уже упомянул, началась однажды летом на дансинге.

Откинув голову и чуть прикрыв глаза, я глубоко затягиваюсь дымом и чувствую, как в душе у меня рождается мелодия — старомодное, затасканное танго.

Море шумит внизу, в темноте, а я танцую с ней на веранде и, чтобы отвлечь ее внимание от моего сверхоригинального стиля, болтаю всякие пустяки. Потом, устыдившись, наконец, предлагаю ей вернуться на место: «Вот видите — я ни на что не гожусь. Даже на то, чтобы танцевать танго». «Вы танцуете не так уж плохо, — великодушно возражает она. — Просто нужна привычка». «Нет у меня привычки, — лепечу я с почти незнакомым мне смущением. — Ни танцевать, ни отдыхать. Должно быть, у меня в процессе работы искривился позвоночник. Я вот смотрю на эту невинную салфетку и вспоминаю, что такой салфеткой один садист заткнул рот своей жене перед тем, как пырнуть ее ножом. А за этой банальной бутылкой я вижу другую, совсем такую же — только в вино там долили купороса. Или вилка… Вы, небось, и не догадываетесь, для чего может послужить вилка, которой вы поддели огурец. А в прошлом году в Плевене…» «Это страшно, — перебивает меня она. — Вы, наверно, переутомились». «Ничуть, я чувствую себя прекрасно. Просто — искривление позвоночника». «Но должна же у вас быть и личная жизнь?» «Должна, — отвечаю. — Теоретически должна. Но боюсь, что ее нету». Мы поднимаемся из-за столика и идем погулять вдоль берега. Громкоговоритель издали посылает нам свою тающую мелодию, а море шумит и шумит в темноте.

Чтобы снова вернуться к действительности, приходится совершить большой скачок от ночного пустынного пляжа, к холостяцкой квартире инспектора. Незастеленная кровать… Шкаф с маленькой стопкой чистого и большой кучей грязного белья и — постойте, это что-то новое! — Форма, которую инспектор никогда еще не надевал и вряд ли когда-нибудь наденет, если не считать того последнего — торжественного и чуточку печального — момента, когда ближние в благодарность за заботу о стольких неопознанных трупах решат позаботиться и о твоем…

Мысль о быстротечности нашей жизни заставляет меня снова закурить. Встав с гостеприимной постели, я прохаживаюсь по комнате. Это дает мне возможность перейти к конкретной оценке окружающей обстановки. Комната — это хорошо известно всем — зеркало проживающего в ней субъекта. Надо только уметь читать это зеркальное отражение. Надо пройти через сотни комнат, чтобы по комбинации мертвых предметов мгновенно представить себе лицо, именуемое Георгием Славовым, которого ты до этого не видал в лицо. Кровать короткая — значит, небольшого роста. Полный комплект туалетных принадлежностей на стеклянной полочке над умывальником — заботится о своей внешности. Отсутствует только гребешок — вероятно, плешив. Всюду царит мелочный порядок — старый холостяк с устоявшимися привычками, свойственными старым девам…

Занавеска приподнимается, и в комнату, завернувшись в мохнатую простыню ослепительной белизны, входит высокий молодой человек с густой темной шевелюрой.

— Товарищ Славов? Простите, что пришел не вовремя, но мне необходимо с вами поговорить.

— Прошу вас, — любезно кивает Славов. — Чем могу быть полезным?

— Вы, вероятно, уже догадываетесь: я из милиции. Пришел по поводу несчастья с Мариновым.

— Какого несчастья?

— Так вы не в курсе? Маринова сегодня утром нашли мертвым. Отравление.

Славов буркает что-то под нос. Слов не улавливаю, но чувствую — это не соболезнование.