Инспектор Золотой тайги

Ужас от никчемно прожитой жизни не в первый раз приходил к Ваське. Больше всего он боялся этих пустынных ночных часов, когда отходили хмель и пьяная беспечность и впереди разверзалась как бы черная яма. Безнадежность, пустота… Эх, так и наложил бы на себя руки. Одно удерживало — опять–таки выпивка, а если не было ее под боком — то желание дожить до утра, до новой опять же выпивки. Но сегодня что–то непонятное, незнакомое росло во взбаламученной душе Купецкого Сына. В душной темноте сторожки снова и снова вставал перед глазами Жухлицкий, хмельной, сытый, и рявкал его глумливый голос, науськивая собак. И еще одно почему–то всплывало из глубин памяти: ясный весенний день на Иерусалимском кладбище в Иркутске; приземистая часовня за кустами черемухи, увешанной плакучими белыми соцветиями; сам он, испуганный, маленький, и мать во вдовьем черном платье, никнущая над могильной плитой; пышные облака, торжественно плывущие в вышине… Величавая безмятежность в небе, тихая печаль на земле. «…Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…» Два видения наплывали друг на друга, словно в чистой воде таежного родника расходилась грязь. Боль рождалась от всего этого, боль и что–то еще, чего Васька не понимал и понять не пытался.

Купецкий Сын приподнялся, прислушался.

Храпел и посвистывал дед Савка, шумела за окошком непогода. Ваське не лежалось. Он встал, ощупью обулся и, осторожно приоткрыв дверь, выскользнул наружу. Ветер сразу запустил холодные свои лапы в прорехи, капли нешибкого дождя покатились за ворот. Поеживаясь, Васька сделал два–три шага, и тотчас, набегая, загремела цепь. Купецкий Сын отскочил, прижался к забору. Смутно видимая в темноте одна из давешних собачищ зарычала, безуспешно пытаясь дотянуться до него. Негромко гавкнув пару раз и поворчав, примолкла, но уходить, видно, не собиралась. Стоило Ваське шевельнуться, она начинала предостерегающе рычать. Купецкий Сын оказался в ловушке — он стоял на единственном крохотном пятачке, где его не могли достать клыки свирепой твари. Ни вернуться обратно в сторожку, ни до ворот дойти…

Дождь усиливался, косые его струи, подхваченные ветром, секли нещадно. Васька приплясывал, кутался в свои лохмотья и, ощеряясь по–волчьи, косился на освещенные окна на втором этаже хозяйского дома — там, в гостиной, продолжался пир.

Время шло, и Купецкому Сыну становилось невмоготу. Зловредный псище так и не отходил от Васьки. Видно, даже собаке была до чертиков скучна караульная служба в ненастную эту ночь. Изредка она шумно отряхивала со своей шубы дождевую влагу, с прискуливанием зевала,— клыки ее жутковато проблескивали сквозь тьму.

«Эдак и замерзнуть недолго,— с тоской подумал Васька.— Эх, была не была, мое достоинство при мне, а фамилия Разгильдяев!» Он сделал крохотный шажок, прижимаясь спиной к забору. Замер. Пес издал неясный звук,— что–то вроде хихиканья.

– Шарик, Шарик… Ты же хороший, умный…— льстиво приговаривал Васька, крадясь, как тать в нощи.— Ты уж пропусти меня, господин собачка, ладно? А я тебе в другой раз гостинец принесу… Сиди, миленький, отдыхай… не изволь беспокоиться по пустякам…

Вот наконец и ворота. Купецкий Сын протянул руку, нащупал засов. Тяжелая кованая задвижка не поддавалась. Пес громыхнул цепью. Ваську прошиб пот. С усилием отчаяния навалился он — засов нехотя пошел с места. Предчувствуя всем хребтом остроту безжалостных клыков, Васька рванул калитку и без памяти вывалился на улицу.

Только отмахнув пару сотен саженей, Васька опомнился и перешел на шаг. Тихо и уныло было вокруг. Смутно различимые дома, черные заборы и прочие ветхие строения — все словно съежилось под холодным ночным дождем. И ни звука кругом — только шелест падающей воды. Васька шел торопливо, втянув голову в плечи и крест–накрест обхватив себя руками. Он даже не задумывался, куда идет,— шел лишь бы идти. И только очутившись перед темным длинным домом, спохватился, глянул вокруг осмысленными глазами, узнавая это место. Некоторое время он стоял в нерешительности, потом, пробормотав: «Перст божий»,— перелез через жердовые ворота.

На стук отозвались не сразу. Васька топтался на расшатанном крыльце, нетерпеливо поглядывал по сторонам. «А может, того… не надо бы сюда?» — мелькнула мысль, но тут в сенях послышались осторожные шаги.

– Кто? — глуховато спросили из–за двери.

– Это я… Васька Разгильдяев. По делу я…

За дверью помедлили, потом брякнула задвижка.

– Входи,— знакомый голос Турлая был хрипловат и не слишком ласков.— Что, дня, что ли, не хватает?

– Так, видишь, того…— бормотал Васька, пробираясь вслед за хозяином.— Невтерпеж мне… Душа горит…

Войдя в комнату, Турлай вздул свечу, предупредил:

– Говори потише, люди у меня.

В избе крепко пахло конской сбруей. У печки и у стены спали два человека.

– Кто это у тебя, Захар Тарасыч? — шепотом спросил Купецкий Сын.

– Приезжие… Ну, что хотел–то?

– С жалобой я до тебя, Захар Тарасыч, как ты есть у нас новая власть. Кровопивец Жухлицкий нынче рвал меня собаками у себя во дворе…