Инспекция. Число Ревекки

Теперь Клара не хочет господства на Востоке, Клара не хочет иметь рабов-славян, Клара не задумывается о том, что принадлежит к высшей расе господ-арийцев и о том, что права немцев нарушались в Данциге и Чехословакии. Клара хочет лишь одного: чтобы ее Ганса оставили дома и больше не били. Как и все мы, Клара устала и разочарована, она хочет покоя. Но фюрер не знает о желаниях Клары. Он уже давно потерял всякую связь со своим народом и не имеет никакого представления о его бедственном положении и о его чаяниях. Его ставка сейчас близ Растенбурга, ведь так? Бывал я там в походе. Благодатный край с прекрасными сочными лугами, буйными лесами, прохладными чистейшими озерами. Покой и красота. Что для него, засевшего там под толщей своих укрытий, война сейчас? Набор цифр и разноцветных стрелок на штабных картах. Видны ли на этих картах подлинные страдания немецкого народа? Потерянные пальцы Арне, разбитое лицо испуганного Ганса, слезы измученной Клары…»

Я смял листы и спрятал их во внутренний карман. Надо будет непременно сжечь. С горечью я вспомнил, как мы потешались в Дахау над поляками, выступившими против нас в тридцать девятом с винтовками прошлой войны. Что ж, история умеет элегантно закольцевать, как говорили мы, радуясь тогда, что поставили французов на колени в старом вагоне Фоша, в котором когда-то они сделали то же самое с нами. Черт подери, одно и то же, от войны к войне, вот уж действительно…

– Поздравляю с отъездом, гауптштурмфюрер.

Смешливый голос доктора вырвал меня из размышлений. Я с рассеянной улыбкой кивнул.

– Благодарю, Габриэль, откровенно говоря, засиделся я у вас.

– Вижу, вы искренне рады своему возвращению?

Я и не думал отпираться.

– Буду честен, мне будет вас недоставать, – проговорил доктор, помолчав. – Нечасто тут встретишь собеседника, готового терпеть мои соображения.

Я усмехнулся:

– Вы не оставили мне выбора.

Вдалеке за его спиной открылись ворота, с полей потекли обратно рабочие команды. С этого расстояния сложно было определить, женские или мужские. Я видел тонкие изломанные силуэты, настолько тонкие, что они с легкостью растворялись в лучах заходящего солнца. Тени медленно волочились за их иссохшими телами по пыльной лагерной дороге. Казалось, что пыль, неторопливо оседающая в лучах, была полновеснее и разнообразнее этих серых фигур. В очередной раз я поразился, насколько все они становились безликими, теряя волосы и личную одежду, одинаково уродливые, одинаково одинаковые, словно оттиски один другого, проставленные кем-то в рассеянности.

Под рваные звуки бравурного марша, который играл лагерный оркестр, команды привычно шли одна за другой ровными пятерками. Вдоль их пути сидели доходяги, подпиравшие дугообразными спинами проволочные ограждения. Их накануне выкинули из рабочих команд по причине полной бесполезности. После утренней поверки им раздали лопаты, чтобы они хотя бы копали стоки для дождевой воды вдоль дорог, но после нескольких попыток вогнать лопаты в землю, они даже не пытались выполнить приказ, прекрасно понимая, что в любом случае жить им до ближайшей селекции. Многие были в обмороке, очевидно, избитые капо за бессилие. Те, которые оставались еще в сознании, пустым взглядом провожали тысячи ног в деревянных колодках, плетущихся мимо них.

Через пост мужские колонны шли ровно, в ногу, держа руки по швам. Женские сбивались, путались в длинных истрепанных полосатых халатах. По сути, только эти халаты и отличали их от мужских. Больше ничего.

Мужские колонны начали выстраиваться на аппеле. Узники устало смотрели на ворота, ожидая, когда появится последняя команда и начнется поверка. Наконец последняя колонна встала на свое место и капо начали пересчитывать своих. Сегодня справились быстро, счет сошелся у всех. Капо отчитались перед рапортфюрером, тот – перед начальником лагерной охраны.

– Разойтись!