Инстинкт?

— «Бесконечное число измерений не может не быть той сценой, на которой движется Вселенная. Никто не способен стать сам для себя сценой, так как для того, чтобы двигаться, нужно иметь арену большую, чем собственное тело…» Дальше читать?.. По-моему, все слишком общее. Про планеты не говорит.

Неподалеку слабенькая полосочка света. Где-то поблизости происходит разборка библиотеки. Давно началась — многие годы назад эти два голоса зафиксировал наш институтский работяга модуль РМ. Странно было, что сейчас вживе слышу тех, кого он записывал с высоты.

— А эту читать?

— Как называется?

— Суть и существование.

— Не понимаю. Открой на середине.

— «Богатая сильная культура оставляет много времени и пространства для искусства, для сложных человеческих отношений, в частности для возвышенной сублимированной любви, для игривости и приключений…» Еще читать или нет?.. «…новый установленный порядок, наоборот, требует от подчиненного большинства, от участников производственного процесса на всех его стадиях внутренней нивелировки, отказа от собственного Я. Личность теперь обусловлена задачами группы, касты, клана, торжествуют всеобщая похожесть и догматизм. Жизнь начинают рассматривать в качестве предопределенной сверху, считают, что в ней ничего не зависит от индивидуальных усилий…» По-моему, ты не слушаешь. Или читать дальше? «Человек со всех сторон окружен всевозможными запретами и ограничениями. Гаснут любознательность, активность. Наука, искусство, общественная деятельность превращаются в пустые ритуалы. Чувства лишены непосредственности при том, что любовь как раз снижена до уровня одного только сексуального удовлетворения, лишена какого-либо духовного начала…» Дальше читать?

— Не надо. Брось! Давно уже не слушаю.

— А эту?

— Что это?

— Журнал катастроф. Тут целая полка.

— Все кидаем в трубу.

Шум, шаги, потом голос Рхра:

— Пошли.

— Куда?

— Здесь комплекта нет, а его все равно нужно найти. Может быть, в первой библиотеке он. Или там внизу… Чего ты расселся. Вставай!

Светлая полоска погасла. Ко мне приближаются шаги.

Не вставая, передвинулся на полу, поспешно привалился к самой стенке. Глгл и староста прошли совсем рядом — конечно, эти двое даже с закрытыми глазами могут тут ходить.

Внизу проскрежетала железная дверь, затем негромкие удары — клин забивают.

Меня подмывало зайти в библиотеку. Но что увидишь при свете зажигалки?

Не без труда выдавил клин. В небе трепетали звезды. Большинство домов на окраине были пусты, но при этом ночью казались мне живыми, — не людьми, а старыми стенами, которые продолжали держать, может быть, как-то обсуждать и осмысливать тех, кто когда-то рождался в них, проживал жизнь. Какую?

Ответ должен был дать музей, если в его подвалах то, о чем я думал.

У здания с фризом тишина. Подошел к последней двери правого флигеля — заперто. Поднявшись на цыпочки, тихонько толкнул раму окна.

Как раз взошла луна, в вестибюле все было видно — вот она, решетка. По сквозным металлическим ступеням спускался в темноте. Стал на пол. Тусклый умирающий огонек зажигалки высветил прислоненные одна к другой картины.

Так и есть — запасник.

Все тут было покрыто пылью. Смахнул ее с ближайшего полотна, с другого, третьего. Попечитель и попечитель.

Этажом ниже опять большое помещение. Пустое. Только в дальнем углу несколько холстов лежат свернутыми. Развернул один, увидел знакомый портрет, уже хотел бросить, но задержался. Мастерская работа. В позе натужность, какой она, вероятно, и была, когда стал перед художником. Лоб почти до уродливости выпуклый, подбородок острее, еще длиннее, чем на других портретах. Глаза горят, в них надменность, в них обида на то, что недостаточно ценят, не все в нем понимают. Скорее всего — нельстивое, прижизненное изображение человека, тяжко страдающего и комплексом неполноценности, и манией величия.