Интеллектуальный облик литературного героя

Не всегда этот недостаток композиции выступает в таком наивно-обнаженном виде. И тем не менее он имеет очень большое распространение. Возьмем в качестве примера столь выдающееся произведение нашей литературы как "Бруски" Панферова. Вторая часть этой книги изображает в высшей степени интересное и глубоко-типичное противоречие двух ступеней в истории борьбы за коммунизм в деревне. В изображении обоих представителей этих ступеней — организатора коммуны Огнева и Кирилла Ждаркина- Панферов нашел правильные, типичные черты. Но когда дело подходит к размежеванию обоих принципов, к преодолению абстрактно-уравнительных идеалов Огнева, то Панферов так направляет действие романа, чтобы сделать спор между двумя деревенскими коммунистами невозможным. Огнев услышал несколько слов, сказанных о нем Кириллом Ждаркиным: "Эти люди сделали свое дело на франте. Там нужен был этот… как его… энтузиазм… а теперь нужно и другое". Огнев — в отчаянии и отсюда, из этого отчаяния вытекает его, напоминающее самоубийство, поведение при защите плотины от ледохода. После того, как Огнев превращается в калеку, Ждаркии принимает на себя руководство коммуной. Он чувствует необходимость разделаться с ошибками прежнего периода в живши коммуны, когда она находилась под руководством Огнева: "Будь Степан здоров, Кирилл прямо ему в лицо еще и еще раз оказал бы то, что он думал о Брусках. Но Степан болен. И, уважая его, Кирилл не может, не в силах созвать коммунаров и громко сказать: "Вы делали не то, что вам полагалось…".

Панферов сам чувствует, что он отказался в своей книге от очень существенной и благоприятной возможности. Конечно, в действительности бывают и такие случаи, когда размежевание в споре невозможно. Но такой материал просто не подходит для хорошего, литературного произведения, он должен быть соответствующим образом преобразован художникам, так же как Шекспир преобразовывал хроники и новеллы, как Бальзак и Стендаль видоизменяли прообразы, взятые ими из жизни. Именно благодаря подобной художественной перестройке, действительность выступает у них в своей наивысшей, наиболее существенной форме.

Болезнь Огнева принадлежит, таким образом, к случайностям, литературно не оправданным, случайностям дурного типа. Во всяком случае, ее мотивировка противоречит главной линии развития темы. Конечно, литература не может обойтись без изображения случайного. Но случайность в литературе и в обыденной жизни-это не одно и то же. Миллионы случайностей образуют в действительности необходимый ход вещей. В литературе бесконечность единичных явлений должна быть сконцентрирована, сжата в одном положении. И диалектическое взаимоотношение между необходимым и случайным должно получить наглядный характер. В литературе уместны только такие случаи, которые в сложной, но вполне определенной форме подчеркивают существенные черты сюжета, проблемы, действующих характеров. Если они выполняют эту функцию, то в остальном они могут быть случайностями самого исключительного типа. Напомним платок в "Отелло", где именно эта простая случайность, на которой основана грубая интрига Яго, служит для того, чтобы лучше оттенить благородные стороны характера Отелло и Дездемоны. Напомним также смелое использование случая у Толстого: Нехлюдов оказывается присяжным в тот день, когда перед судом должна предстать Катюша Маслова.

Случай в романе Панферова имеет противоположное композиционное значение. Вместо того, чтобы столкнуть людей и заставить каждого из ник в драматическом конфликте ясно развернуть вое выводы из своей позиции, болезнь Огнева служит у Панферова только поводом для того, чтобы избежать подобного сопоставления. Здесь случайность теряет свой осмысленно-художественный характер и опускается до уровня чего-то индивидуально-патологического. Болезнь есть болезнь и ничего больше.

Конечно, бывают такие положения, когда невозможность сознательного размежевания героев в споре; в речах и т. д. диктуется самим материалам. Таково, например, в "Последнем из Удэгэ" Фадеева развитие Лены в доме капиталиста Гиммера. Живя в этом буржуазном окружении, Лена по чувству все более приближается к революционному пролетариату. Из ее обособления от среды естественно вырастает особый прием изображения у автора романа. Этот прием построен на случайно брошенных словах, вообще на мимолетном соприкосновении с людьми, которые все более становятся внутренне-чуждыми ей. Там, где Лена постепенно приближается к рабочим, которые на первых порах чувствуют по отношению к ней естественное недоверие, эта манера изображения также по своему художественно оправдана и помогает автору создавать прекрасные сцены, как, например, в случае с участием Лены в выборах.