Интернет-журнал "Домашняя лаборатория", 2008 №2

— До последней минуты я думала, что не приду к тебе. Ты знаешь, что мне почти тридцать лет? Когда мне было пятнадцать — я влюбилась в нашего капелла на, но как! Ходила к нему на исповедь, только бы видеть его вблизи; а так как мне стыдно было сказать, что я крала или лгала, то я заявила ему, будто прелюбодействовала; я не знала, что это такое, и бедняге капеллану стоило большого труда отговорить меня от такого самообвинения. А теперь я уже не смогла бы исповедаться ему, — тихо закончила княжна, и на губах ее дрогнула горькая улыбка.

Прокопа тревожил ее постоянный самоанализ, он подозревал за ним жгучую потребность в самобичевании. Он старался найти другую тему для разговора, но с ужасом убеждался, что им, кроме как о любви, собственно, говорить не о чем. Они поднялись на бастион; княжна, видимо, чувствовала облегчение, возвращаясь мыслями назад, вспоминая, рассказывая о всяких мелких и интимных событиях своей жизни.

— А вскоре, после того как я исповедалась в прелюбодеянии, у нас появился учитель танцев, у него была связь с моей гувернанткой, толстой такой женщиной. Я это открыла, и… в общем, я видела это, понимаешь? Мне было противно, о! — но я подстерегала их и… Я не могла этого постичь. Но потом как-то, во время танца, когда он прижал меня к себе, я вдруг поняла. После этого я запретила ему прикасаться ко мне; и даже… стреляла в него из монтекристо. Обоих пришлось удалить… В ту пору… в ту пору меня ужасно мучили математикой. А она совсем не лезла мне в голову, понимаешь? Учил меня такой злющий профессор, знаменитый ученый; вы, ученые, все — странный народ. Он задавал мне урок и следил по часам: за час я должна была все решить. И вот оставалось только пять минут, потом четыре, три минуты, а у меня еще ничего не было готово; тогда… у меня так начинало колотиться сердце и охватывало такое… страшное ощущение… — Княжна сжала руку Прокопа, втянула воздух сквозь зубы.

— А потом я даже радовалась занятиям с ним.

В девятнадцать лет я была помолвлена; тебе это неизвестно, правда? К этому времени я уже знала все и потому заставила моего жениха поклясться, что он никогда не прикоснется ко мне. Через два года он погиб в Африке. Я так сходила с ума — из романтичности, должно быть, — что после этого меня уже никогда не принуждали к замужеству. Я думала, с этим покончено навсегда. Но, видишь ли, тогда я, собственно говоря, только заставляла себя — заставляла себя верить, что есть у меня какой-то долг перед ним, что я и после его смерти обязана оставаться верной своему слову; в конце концов, мне даже стало казаться, будто я любила его. Теперь-то я вижу: я только играла для самой себя; и я не чувствовала ничего, ничего, кроме глупого разочарования. Правда, странно, что именно тебе я должна рассказывать такие вещи? Правда, так приятно — без всякого стыда говорить все о себе; от этого даже холодок пробегает по спине, словно раздеваешься… Когда ты появился здесь, мне с первого взгляда пришло в голову, что ты похож на того профессора математики. Я даже боялась тебя, милый! Вот сейчас он опять задаст мне урок, испугалась я, и сердце у меня заколотилось… Кони, кони — меня прямо пьянила верховая езда. Раз у меня есть кони — любовь мне не нужна, думала я. И скакала, как бешеная. Мне всегда казалось, что любовь — это, понимаешь, что-то вульгарное и… отвратительное. Но теперь мне так уже не кажется; именно это и ужасает меня и унижает. А с другой стороны, я рада, что я такая же, как все. Когда я была маленькая, боялась воды. Плавать меня учили на суше, в пруд я ни за что не шла; выдумала, что там пауки. Но один раз на меня что-то нашло, прилив отваги — или отчаяния: я закрыла глаза, перекрестилась и бросилась в воду. Не спрашивай, как я потом гордилась собой!

Словно выдержала испытание, словно все познала, словно стала совсем другой… Как будто только теперь и стала взрослой… Милый, милый, я забыла перекреститься.

Вечером княжна пришла в лабораторию, встревоженная и смущенная. Когда Прокоп обнял ее, она пробормотала с ужасом:

— Открыл глаз, открыл глаз. О!

Она подразумевала старого Хагена. Днем (Прокоп следил за ней, как маньяк) у нее был длинный разговор с oncle Роном, но об этом она не захотела рассказывать. Вообще казалось она стремится спастись от чего-то; она бросилась в объятия Прокопа с такой страстной жаждой, словно хотела, во что бы то ни стало забыться. Под конец замерла с закрытыми глазами, обессилевшая — как тряпка; он думал — уснула, но тут она зашептала:

— Милый, самый милый, я что-нибудь сделаю, я сделаю что-нибудь страшное, и тогда, тогда ты уже не сможешь покинуть меня. Клянись, клянись мне! — вырвалось у нее с силой, и она даже приподнялась, но тут же подавила свой порыв. Ах, нет. В чем можешь ты мне поклясться! Карты предсказали мне — ты уедешь. Но если ты хочешь это сделать — сделай, сделай это теперь, пока не поздно!