Интимная лирика

быть может,

фальшью коммунизма.

Ну а когда домой вернешься ты

со стритов

или кайес

в быт московский,

где женщины, суровы и просты,

несут

картошкой полные авоськи,

где не хватает этого,

того

или хватает не того с избытком,

ты после экзотичного всего

не будь пренебрежительно изыскан.

Среди забот натруженных семей,

среди чьего-то сытого двуличья

будь мужественным.

Заново сумей

понять России вещее величье!

Конечно,

с жизнью сложной и крутой,

где нет еще на многое ответа,

она тебе покажется не той,

какой казалась за морями где-то.

И это правда,

потому что ты,

ее пропагандист и представитель,

там придавал ей многие черты,

которые

хотел бы

в ней увидеть.

Но ты же сам — Россия!

Это честь,

и долг святой,

и на неправду вето.

И если в ней плохое что-то есть,

не дядя Сэм —

ты

переменишь это.

Не зря же

сквозь кроваво-черный чуб

Россия правды виделась за степью,

похожая на Персию чуть-чуть,

с улыбкой умирающему Стеньке.

Не зря же

правды,

сущей на века,

искали

и Толстой,

и Достоевский,

и Ленин говорил с броневика

во имя правды

самой достоверной!

И ты любой поступок дважды взвесь,

и помни,

помни все неотразимей

не только за границей, но и здесь,

что ты — не просто ты,

а ты — Россия.

1964

Взмах руки

Когда вы,

из окна вагона высунувшись,

у моря или просто у реки,

в степи

или у гор, надменно высящихся,

увидите короткий взмах руки, —

движением стремительным обдутые

и полные своих удач и бед,

о машущем, конечно, вы не думаете —

вы просто тоже машете в ответ.

Да и о вас не думает он — машущий.

Непроизволен этот добрый взмах —

солдат ли машет вам из роты маршезой

или мальчишка с бубликом в зубах.

И машут пастухи с лугов некошеных,

и рыбаки,

таща в сетях кефаль,

и пальчиками,

алыми на кончиках,

вас провожают ягодницы вдаль.

О взмах руки,

участья дуновение!

• О взмах руки,

ничем ты не растлим,

средь века,

так больного недоверием,

доверья изначального инстинкт!

И пальчиками, алыми на кончиках,

все ягодницы всех на свете стран

средь эдельвейсов,

миртов,

колокольчиков

нас провожают в звезды и туман.

Девчонок платья плещутся короткие.

Девчонки машут с радостью такой!

Всегда у рельс найдутся те,

которые

махнут —

пускай ручонкой,

не рукой!

Девчонки в развалившихся сабо!

Девчонки в ореолах из ромашек!

Как будто человечество само

себе,

куда-то едущему,

машет.

1960

Новый вариант «Чапаева»

Б. Бабочкину

Поднимается пар от излучин.

Как всегда, ты негромок, Урал,

а «Чапаев» переозвучен —

он свой голос, крича, потерял.

Он в Москве и Мадриде метался,

забывая о том, что в кино,

и отчаянной шашкой пытался

прорубиться сквозь полотно.

Сколько раз той рекой величавой,

без друзей, выбиваясь из сил,

к нам на помощь, Василий Иваныч,

ты, обложенный пулями, плыл.

Твои силы, Чапай, убывали,

но на стольких экранах Земли

убивали тебя, убивали,

а убить до конца не смогли.

И хлестал ты с тачанки по гидре,

проносился под свист и под гик.

Те, кто выплыли, — после погибли.

Ты не выплыл — и ты не погиб...

Вот я в парке, в каком-то кинишке...

Сколько лет уж прошло — подсчитай!

Но мне хочется, словно мальчишке,

закричать: «Окружают, Чапай!»

На глазах добивают кого-то,

и подмога еще за бугром.

Нету выхода кроме как в воду,

и проклятая контра кругом.

Свою песню «максим» допевает.

Не прорваться никак из кольца.

Убивают, опять убивают,

а не могут убить до конца.

И ты скачешь, веселый и шалый,

и в Париже, и где-то в Клинцах,

неубитый Василий Иваныч

с неубитой коммуной в глазах.

И когда я в бою отступаю,

возникают, летя напролом,

чумовая тачанка Чапая

и папахи тот чертов залом.

И мне стыдно спасать свою шкуру

и дрожать, словно крысий хвост...

За винтовкой, брошенной сдуру,

я ныряю с тебя. Крымский мост!

И поахивает по паркам

эхо боя, ни с чем не миря,

и попахивает папахой

москвошвейская кепка моя...

1964

Монолог Тиля Уленшпигеля

Я человек — вот мой дворянский титул.

Я, может быть, легенда, может, быль.

Меня когда-то называли Тилем,

и до сих пор я тот же самый Тиль.

У церкви я всегда ходил в опальных

и доверяться богу не привык.

Средь верующих, то есть ненормальных,

я был нормальный, то есть еретик.

Я не хотел кому-то петь в угоду

и получать подачки от казны.

Я был нормальный — я любил свободу

и ненавидел плахи и костры.

И я шептал своей любимой — Неле

под крики жаворонка на заре:

«Как может бог спокойным быть на небе,

пока убийцы ходят по земле?»

И я искал убийц... Я стал за бога.

Я с детства был смиренней голубиц,

но у меня теперь была забота —

казнить своими песнями убийц.

Мои дела частенько были плохи,

а вы торжествовали, подлецы,

но с шутовского колпака эпохи

слетали к черту, словно бубенцы.

Со мной пришлось немало повозиться

но не попал я на сковороду,

а вельзевулы бывших инквизиций

на личном сале жарятся в аду.

Я был сожжен, повешен и расстрелян,

на дыбу вздернут, сварен в кипятке,

но оставался тем же менестрелем,

шагающим по свету налегке.

Меня хватали вновь, искореняли.

Убийцы дело знали назубок,

как в подземельях при Эскуриале,

в концлагерях, придуманных дай бог!

Гудели печи смерти, не стихая.

Мой пепел ворошила кочерга.

Но, дымом восходя из труб Дахау,

живым я опускался на луга.

Смеясь над смертью — старой проституткой,

я на траве плясал, как дождь грибной,

с волынкою, кизиловою дудкой,

с гармошкою трехрядной и губной.

Качаясь тяжко, черные от гари,