Иные песни

Встреча походила на случайную, хотя и из рода тех случайностей, которые можно было спланировать: пан Бербелек шел к виктике, уже ждущей возле переднего подъезда дворца, он договорился встретиться с Анеисом Панатакисом в Канопис, где вместе должны были посетить кристианский госпиталь для страдающих от пажубы; но едва лишь он вышел на ступени — из тени, из-за поворота появился Давид Моншебе. Вежливое приветствие, обмен банальными фразами; пан Бербелек спешил, но арес последовательно навязывал форму ленивой болтовни, и вот так, от одного предложения к другому, от одного воспоминания к последующему — Давид, курящий никотиану, Иероним, постукивающий рыктой по краю каменной ступеньки — они дошли до тем небанальных и уже наиболее серьезного разговора. — С первого же момента, как я увидел твою дочь, эстлос, в тот самый вечер на приеме у эстле Лотты, когда я только лишь поцеловал руку Алитеи… — Ты пытаешься мне сказать, что влюбился? — Пан Бербелек делал все, чтобы не рассмеяться. Арес сощурил глаза, повернулся спиной к Солнцу. — Да, видимо так. — А говоришь мне это, поскольку…? — Она дарит вас глубочайшим уважением, эстлос. — Правда? — Я тоже. И мне не хотелось бы… Со всем уважением, эстлос. — Пан Бербелек крепко пожал протянутую руку, склоняясь над молодым Моншебе (странно, а по приему у Лаэтитии он запомнил его более высоким). Давид неуверенно улыбнулся. Именно в такой Форме они и расстались — неуверенность, робость улыбки эгипетского аристократа, дрожание губ, когда он поднимал глаза на пана Бербелека — вот что было печатью его дани, знаком подданства. Он еще не произнес соответствующих слов, но уже Просил.

— Почему ты всегда подозреваешь меня в каких-то интригах? Да еще и против тебя. Ну почему бы я хотела плохого Алитее? Давид — это одна из лучших партий в Эгипте. Даже если он и вправду женится впоследствии на какой-то из дочерей Гипатии, Алитея останется Первой Женой.

Пан Бербелек вошел в спальню, шлепая мокрыми стопами по гладкой поверхности мозаики. Ночной ветерок шевелил белыми занавесками в окнах, лунный свет проходил сквозь тонкий материал рассеянными потоками; но помимо того весь свет в большой комнате исходил от стоящей у изголовья лампы. Шулима лежала на смятых шелках, лунная тень ложилась на ее ягодицах и вдоль спины легчайшим покрывалом. Расставленные по углам спальни старинные кадильницы напитывали воздух тяжелым, жирным запахом сжигаемой коры гиекса; невидимый дым через нос проникал в мозг — все казалось более мягким, замедленным, более материальным, даже эти лунные лучи — мороз по коже, когда они падали на обнаженную кожу.

Пан Бербелек прошелся вдоль окон, отодвигая занавески и затягивая до самого пола сетки; но уже и так возле лампы толклось с десяток ночных бабочек. За окнами находился узкий балкон, с которого можно было спуститься в дворцовые сады. Окна словно двери, никаких ставен и стекол, открытые лестницы снаружи — все инстинкты пана Бербелека выступали против подобной архитектуры, тем более, после многих лет, проведенных в Воденбурге. Но таким был антос Навуходоносора, именно такие обычаи и такую эстетику он притягивал, и только тот, кто упрямо не поддавался ему, считал их неестественными.

— Что это у тебя? Снова какие-нибудь старинные мирные трактаты? Зачем ты их читаешь?

— Нет, нет, это копия рапорта командира легиона, который потерялся во время южного наступления Упазия. Пятьсот девяносто восьмой год от вступления на трон царя Вавилона Набунасира — ведь это уже Александрийская Эра, правда?

— Да, вроде бы так.

— Библиотека утверждает, что это подлинник. Оказывается, что тогда они шли через земли Марабратты, погляди, вот здесь, к примеру…

Пан Бербелек с тяжким вздохом вытянулся на ложе.

— На сегодня мне уже хватит, ты уж меня прости.

Она глянула на него над краем свитка.

— Что, был у этого Антидекта?

— Он попытался натравить меня на своих врагов. Впрочем, если бы он был прав в своих теориях, та экспериментальная плавильня в которую я вложил несколько тысяч, должна оказаться напрасной тратой денег. Возможно, такой она и окажется… Завтра меня примет Директор Библиотеки; послезавтра еду в Пахорас, там еще живут люди, которые водили купеческие караваны за Черепаховую. Правда, как только снова подумаю про эти вонючие мазанки феллахов из тростника и нильской грязи…

— Может ты бы уже успокоился? Софисты годами ломают над этим головы. Чего ты хочешь — шантажом выдавить из них то, чего они и сами не знают?

Пан Бербелек сунул пальцы в ее волосы, распрямил между ними ее светлые локоны.

— У меня умирает сын, а я должен — что? — вернуться к сделкам? К приемам и оргиям в солнечной Александрии? Забыть?

Женщина раздраженно фыркнула.