Иными глазами (Очерки шанхайской жизни)

Всем ясно, что бабушка — человек старого воспитания и отстала от установок современной жизни.

Обитатели гаража рассказывают, что их бывшие соседи все еще живут в доме, откуда всех выселяют. Переехать им некуда — у них не нашлось бабушки с рубином. Поэтому кто-то предложил раскинуть шатры на каком-нибудь пустыре. Идея многим выселяемым понравилась. Те, которые жили на то, что сдавали комнаты со столом и, следовательно, лишаются заработка, решили зарабатывать тоже чем-нибудь цыганским: гадать или ходить по дворам с медведем. Пока еще вопрос находится в стадии обсуждения…

А газеты, тем временем, радостно сообщили, что скоро будут выдавать по карточкам пять фунтов угольной пыли.

Это известие очень взволновало бабушку, которой внучка по вечерам иногда читает вслух газету. Бабушка все останавливает нас и просит объяснить, почему надо радоваться, получая пыль.

— Нынче такие странные вещи пишут, неспа, мешерзами?[16] — шамкает бабушка.

Объяснить это трудно. Да мы и не пытаемся.

Иногда она в забывчивости поет дребезжащим голосом старинные цыганские романсы. Особенно она любит один, с которым у нее, по-видимому, связаны какие-то воспоминания:

«Все сметено могучим ураганом, и нам с тобой свобода кочевать…»

Мы представляем себе шатры и горящие в ночи костры выселяемых и думаем, что вот этот романс нисколько не устарел…

Снизу доносится лязганье ведер и в окно влетает небольшой, но острый камешек. Это веселятся бабушкины внуки.

Сосед, у которого дедушка был бурлаком, затягивает какую-то заунывную песню.

Надо брать ведро и идти за водой…

ХОЗЯИН

(С НАТУРЫ)

— Ниночка, уложите даму…

— Мадам, вы еще не высохли. Потерпите минут пять…

— Вас только окрасить или пощипать тоже?

Была обычная атмосфера парикмахерской… Маникюрша громко требовала воды, а раздраженный дамский голос произносил:

— Я же вас просила покрыть мне цикламеном!

Все было как водится… У мастериц уже с утра вид был усталый.

— Встала в пять, — доносилось из угла, где шептались две «свободных», — постирать надо было. Вчера вернулась в 10 — по домам еще бегала на завивку — и заснула как мертвая. Пока постирала, пока ребенка накормила…

За кассой возвышался мощный бюст хозяйки. Хозяйка сидела весь день неподвижно, но работы у нее было по горло. На ее пухлом и красном лице лихорадочной жизнью жили маленькие злые глаза. Этим глазам не было ни секунды покоя. Надо было все видеть, все замечать. Давеча, не уследи она, дама ушла бы, не заплатив за сетку. Она ясно видела, что дама спросила у Нины сетку, а когда расплачивалась, про сетку — ни слова. Ну сетка, конечно, грош стоит, но сегодня сетка, завтра сетка… Хозяйка сидела неподвижно, только глаза ее шмыгали по сторонам и иногда по бюсту проходила волна; хозяйка раздражалась.

— Куда, — шипела она так, чтобы клиентки не слыхали, — куда тянешь полотенце?

— Как куда? Надо! Старое совсем грязное. Вытирать клиентку неудобно.

— Положь. Положь на место! Тебе известно, сколько мыло стоит? Не на твои деньги мыло покупается, тебе и все равно. Положь! Обойдешься!..

У хозяина и хозяйки была «отеческая» манера обращаться к служащим на «ты». Каждую новую мастерицу, поступающую на работу, они рассматривали как свою крепостную. Время военное, «девочкам» деваться некуда, а тут они работают, зарабатывают, правда, немного, но таким дурам и этого хватит…

— ДРРРР, — верещал телефон.

— Положь, положь мыло, — шипела хозяйка, и по бюсту ее проходила волна, — там еще омылок остался…

— Я извиняюсь, — раздраженно кричала какая-то дама под сушилкой, — вы сказали, что через 20 минут будет готово, а я сохну чуть не час.

— У вас, мадам, волос толстый, — говорила мастерица, — вы дольше просыхаете, чем другие.

— Какие в Америке композиторы замечательные, — восторженно рассказывала клиентка маникюрше, — один там есть, ну прямо джиниуз![17] Ему какую музыку ни дай, все на фокстрот переделает! Ей-Богу!

Была суббота и, несмотря на военное время, в парикмахерской было полно.

— Хлоп! хлоп! хлоп! — это сам хозяин, прохаживаясь по «салону», бил на стенах мух. Давно прошло то время, когда он, начиная свою карьеру, носился как безумный, кланялся дамам, и щипцы сверкали в его молодых тогда руках, как маленькие голубые молнии. Теперь он давно не работает. Очень редко, с видом величайшего одолжения, он собственноручно завивает какую-нибудь клиентку. Руки его уже потеряли прежнюю гибкость, и завивка обычно бывает скверной, — но клиентка уходит довольная, загипнотизированная видом величайшего снисхождения и блестящей репутацией хозяина, о которой она, впрочем, слышала только от него самого…

— Хлоп! Хлоп! — деловито трещала хлопушка. Парикмахерская пустела, начинался час перерыва. Две дамы сидели под машинами и при них, следовательно, можно было безопасно пого-воритъ. А хозяин, от безделья, любил поговорить.

— Что бы вы без меня, дуры, делали, — начинал обычно хозяин,

— сдохли бы на улице, как бездомные собаки!..

Привыкшие к этому элегантному стилю беседы, мастерицы продолжали заниматься своими делами.

— Подобрал вас, — продолжал хозяин, — делу выучил!