Инженер Игнатов в масштабе один к одному

— Нет, Василий Николаевич! Без вас не вернусь. Я хочу, чтобы вы провели с нами этот вечер. Вы даже не знаете… Вы меня так поразили!.. — в голосе ее слышались слезы, она замолчала, потом закончила решительно — А уйдете, я побегу за вами! Если замерзну или простужусь — будет на вашей совести…

Он молча глядел на нее. Он чувствовал свое бессилие. Он хорошо знал ее настойчивость: она исполнит все, чем грозится, ее не переубедить.

Она со страхом и надеждой всматривалась в его лицо, умоляюще дотронулась до его руки. Он нахмурился и отвернулся.

— Пойдемте, Алла, — сказал он сердито. — Боюсь, за эту прогулку жених устроит вам первую семейную сцену.

Он мужественно старался не заметить радости, озарившей ее лицо. Он тащил ее, закутанную до глаз в доху, сквозь ветер и снег, сам шагал в одной телогрейке и шарфе. В коридоре он сказал, смягчаясь:

— Отдайте шубу, чтобы гости не догадались, куда вы бегали. Вообще замечу: бить вас надо за такое геройство — раздетой выскакивать на улицу. Никогда вам этого не прощу.

— Я торопилась, — сказала она виновато. — Я сразу догадалась, зачем вы взяли шубу. Не сердитесь на меня.

Он вошел первый.

Не было похоже, чтобы кто-нибудь сообразил, почему они отсутствовали. Гости разговаривали, ожидая Аллочку; Гусман-заде ушел на кухню за тарелками. Игнатов сел за стол. Неожиданный поступок Аллы не примирил с крушением так долго создававшихся надежд, но боль была уже не такой острой. Он знал, что сможет взять себя в руки и слушать смех и шутки, может быть, сам будет шутить.

Когда все разместились за столом, Лукирский встал, держа в руке стакан со спиртом, разведенным водой. Игнатов взял свой стакан и мрачно смотрел, как в нем играли блики света. Живое лицо Лукирского было мягко и приветливо.

— Товарищи, принято первый тост провозглашать за молодоженов и, во всяком случае, за женщин, раз уж с ними случается такая неприятность, что они вступают в третий десяток, — так начал он свою речь. — Но сегодня я хочу изменить этому обычаю. Есть чувства не менее высокие, чем любовь, например, дружба. Люди всегда становились взрослыми и давно научились любить. Но дружба — чувство молодое, чувство будущего. Сейчас еще не все люди могут назвать себя друзьями, но те, кому знакомо это чувство, ради дружбы совершают подвиги. И наступит время, когда люди заменят слово «товарищ» словом «друг». Это, так сказать, философское вступление. А конкретно: я предлагаю тост за нашего друга, явившегося порадоваться вместе с нами, за нашего дорогого Василия Николаевича.

Громкое «ура» заглушило его последние слова. Все тянулись к Игнатову, чокались с ним, целовали в щеки. И тут он совершил великое открытие.

Перед ним вдруг пронеслись яркие картины: сам он, долгие часы пробирающийся сквозь беснующую ночь, Аллочка, в отчаянии и изнеможении догоняющая его, Симонов, погребенный в вагоне, нганасаны с их оленями…

Конечно, он потерял самое важное, то, что строит жизнь человека — вернее, не потерял, а не добился. С этим уже ничего не поделаешь: любви не вышло. То, что осталось, не было любовью.

Но что бы это ни было — это было прекрасно, может быть, не менее прекрасно, чем любовь. Он не жалеет, что пробивался сюда сквозь бурю. Ради того, чтоб открыть это, стоило сделать все то, что он сделал.

Он поднял руку, показывая, что намерен произнести речь.

— Аллочка, дорогая, выключите эту адскую машину, — сказал он, указывая на пущенную Сонечкой радиолу. — И настройте уши на максимальную слышимость: предлагаю выпить за молодых, по не этой малооктановой горючей смеси, а как полагается, — настоящего шампанского.

И, вытащив из кармана бутылку, он поставил ее на стол под радостные восклицания женщин, и ликующий птичий клекот Гусман-заде, Лукирского и Танева.

Потом, рассматривая стакан, в котором на бледно-розовой жидкости плавали кусочки бледно-розового льда, Игнатов невесело пошутил:

— Шампанское во льду — вещь испытанная. Но шампанское со льдом открыто мною…