Инженю

Ретиф, как известно, не писал, а набирал свой текст; он уже был полностью захвачен работой и начинал забывать о настоящем пожаре во имя пожара выдуманного, забывать о Ревельоне и даже об Инженю, когда дверь открылась и в комнату как вихрь ворвался обливающийся потом, запыхавшийся мужчина.

Ретиф, обернувшись на шум, поднял голову и увидел Оже.

Оже был бледен; с темными кругами под ввалившимися глазами, он прерывисто дышал; ноги у него дрожали, волосы растрепались: было видно, что ему пришлось много пробежать, и казалось, будто он хочет бежать дальше, как будто эта комната с ее четырьмя стенами не стала для него препятствием, а была безграничной равниной.

— Вы! Вы живы! — вскричал Оже, бросаясь к Ретифу, чтобы его обнять.

— Конечно, жив, — ответил старик. — Разве не меня вы разыскивали?

— Вас…

— И вы догадались, что я вернулся снять прежнюю квартиру?

— Я догадался, да… — пробормотал Оже.

— Но вы ведь не один? — спросил встревоженный Ретиф.

— Что значит не один?

— А как же… Инженю?

— Увы!

— Где она?

— Не спрашивайте! — воскликнул Оже, разыгрывая безутешное горе, и сел, вернее рухнул, на второй стул.

— Инженю! Инженю! Где Инженю? — все с большей настойчивостью спрашивал несчастный отец.

В ответ на этот вопрос Оже испустил даже не вздох, а вопль.

Ретиф насторожился и спросил:

— Что с вами?

— Ах, бедный отец! — простонал Оже.

— Говорите же.

— Инженю…

— Что?

— Если бы вы знали!..

Ретиф оторвался от наборной кассы и встал со стула.

Он почувствовал, как на него повеяло ветром несчастья, словно взмахнула крылом птица зловещих предзнаменований.

Оже продолжал вздыхать и жалобно всхлипывать.

— Говорите! — приказал Ретиф с той чисто спартанской твердостью, какую обретали, обретают и будут обретать в своей душе при приближении великих бед те, кто напрягает все силы своего духа, то есть собственной души.

— Вы хотите, чтобы я вам сказал?

— Да, скажите, где она? — настаивал Ретиф.

— Я не знаю.

— Как!? Вы не знаете, что с моей дочерью? — вскричал старик, охваченный ужасом.

— Нет!

Ретиф пристально посмотрел на зятя.

— Вы знаете! — помолчав, сказал старик, прочитавший нерешительность на лице негодяя.

— Но…

— Знаете! — с еще большей убежденностью повторил он. — И вы должны сию же секунду сказать мне все, какую бы новость вам ни пришлось мне сообщить.

Оже с трудом встал, словно человек, мобилизующий все свои силы.

— Так вы хотите все знать? — спросил он.

— Я хочу этого! — отрезал Ретиф.

— Хорошо. Вы знаете, что у господина Ревельона, кроме тех обязанностей, которые возложило на меня его доверие, — продолжал Оже, — мне особо была вверена охрана кассы?

— Да.

— Вы знаете, что Инженю вышла из дома в полдень или в час дня?

— Да, вероятно, вместе с девицами Ревельон.

— Я не знаю, с кем.

— Это не важно, продолжайте.

— Так вот, кажется, она вернулась и захотела проникнуть в ту часть здания.

— Почему вы говорите «кажется»? — поинтересовался Ретиф.

— Я говорю «кажется», поскольку не уверен в этом…

— Не уверены?..

— Никто этого не знает.

— Ах! Говорите же скорее, что все-таки известно! — вскричал Ретиф с энергией, которая заставила Оже побледнеть.

— Так вот, касса сгорела, — продолжал Оже. — Я хотел проникнуть туда, чтобы спасти кое-какие ценные бумаги от пожара или разграбления. Но, подойдя к кассе, увидел, как рухнул потолок, и нашел там только…

— Что? — выдохнул Ретиф.

— Да, только тело! — сдавленным голосом произнес Оже.

— Чье тело? — вскричал старик с интонацией, которую невозможно описать и которая должна была бы послужить негодяю, каким бы подлецом он ни был, предвестием тех мук, что уготовила ему вечность. — Тело моей дочери?

Оже, опустив голову, замолчал.

Ретиф глухо пробормотал какое-то проклятие и снова опустился на стул.

Постепенно он понял, какое горе на него обрушилось; шаг за шагом он проследил с роковой проницательностью человека, обладающего воображением, жуткую драму, завесу которой лишь приоткрыл ему зять.

И Ретиф, поскольку он быстро подошел к скорбной развязке, обернулся к Оже и спросил:

— Она умерла?

— Обезображена, неузнаваема, она сгорела! Но я, увы, слишком хорошо ее разглядел! — прибавил убийца, спеша покончить с рассказом и тем самым поскорее покончить с угрызениями совести.

Тогда Ретиф с настойчивостью и отчаянием разбитых сердец попросил Оже описать ему, как обвалился потолок, как пылало пламя, как рухнул дом; увидев все это глазами собственного воображения, он посмотрел на Оже так, словно хотел уловить в его глазах последний отблеск страшного видения, стоявшего перед ними. Потом Ретиф, тоже давший волю чувствам, совершенно сломленный и подавленный горем, заплакал.

Оже подбежал к тестю, взял его за руки, обнял; он смешал свои слезы со слезами старика и, решив, что уже достаточно долго разыгрывает эту пантомиму, сказал:

— Дорогой господин Ретиф! Это горе выпало нам двоим, и мы должны попытаться пережить его вместе. Поскольку вы потеряли дочь, считайте, что у вас еще остался сын, кому вы подарите пусть не ту дружбу, какую питали к Инженю, но немного привязанности.

— О нет! — покачав головой, всплакнул Ретиф. — Даже вторая дочь не заменит мне Инженю, Оже!