Иоахим Лелевель

В 1860 году Лелевель неожиданно получил письмо от Карла Маркса из Лондона. Он не поддерживал контактов с великим вождем рабочего движения со времен революции, хотя еще в 1849 году он послал ему предостережение относительно одного активного в польской среде шпиона. В позднейшие годы реакции Маркс высказывался в адрес Лелевеля скорее критически, хотя положительно оценивал его труды и обращался к ним, когда писал об истории Польши. Его письмо к Лелевелю было связано с клеветнической кампанией, развернутой против него Карлом Фогтом. Речь шла, в частности, о давней деятельности Маркса в Брюсселе. Маркс просил Лелевеля прислать ему частное письмо, подтверждающее его дружеское отношение и упоминающее об их старых брюссельских контактах. Лелевель немедля ответил кратким письмом, в котором заверял Маркса в том, что «мои чувства и мои взгляды остались теми же». Свое письмо он закончил словами: «Привет и братство» — так подписывались тогда революционеры старшего поколения.

Лелевелю шел 75-й год, и он ощущал, что дни его сочтены. Силы покидали его; за ослаблением зрения следовало ослабление слуха; усиливалась опасная болезнь мочевого пузыря, неприятная и мучительная. Лелевель, как обычно, и слышать не хотел о врачах и о лечении. Упорно защищаясь от любой перемены своего образа жизни, он, однако, постепенно и методично принялся приводить в окончательный порядок свои дела. Договор с Жупаньским на издание сочинений «Польша, ее история и проблемы» был уже подписан; в первый том издания автор включил теперь свои воспоминания, написанные в 1857 году. Они называются «Приключения в поисках и исследованиях польских национальных проблем» и посвящены исключительно научной деятельности автора. Кратко, на ста страницах, Лелевель описал «приключения» своей трудной карьеры. Он скромно писал о своих достижениях, с легкой иронией — о неудачах. «В течение уже пятидесяти или шестидесяти лет я пачкаю бумагу, рассматривая: хронологию, генеалогию, географию, политику, законодательство, административный строй, историю вообще и в особенности Литвы и Руси, историю культуры и литературы, библиотек, книгопечатания, историков и географов, язычества, памятники, монеты, захоронения, памятники зодчества, гербы, печати, дипломы, древнее письмо, одежду, обычаи и памятники. То, что из всего этого время от времени поступало в печать, мало кто читал, мало кому было известно. Я выполнил свой труд заурядно, без блеска… Многое еще можно было бы рассказать обо всем этом, однако кто-нибудь скажет: занят собою, слишком разболтался или — старики любят болтать, поэтому я умолкаю».

Своей книжке он предпослал цитату из «Энеиды»: «Это последний труд, конец долгого пути».

Лелевель уже давно беспокоился о судьбе своего «хлама» — книжек, гравюр, атласов, записок и всей переписки. Накапливающиеся в течение многих лет бумаги политического характера он передавал партиями на хранение Леонарду Ходзьке, который был в эмиграции главным собирателем национального архива. Свою картографическую коллекцию Лелевель продал Польской школе, основанной в предместье Парижа Батиньоль; он поставил только условие, что эта коллекция должна будет когда-нибудь перейти в собственность Виленского университета. Эту уникальную коллекцию редких атласов и карт специалисты оценили в 8 тысяч франков, но Лелевель согласился принять только 2 тысячи. Эта выплачиваемая в рассрочку сумма облегчала ему сведение концов с концами в последние годы жизни. В 1858 году Лелевель с тяжелым сердцем отправил всю эту коллекцию в Париж. Позднее он горько жаловался, когда узнал два года спустя, что его сокровища лежат еще в ящиках, поскольку нет ни места, чтобы их расставить, ни библиотекаря, чтобы привести их в порядок. Несмотря на это, он начал готовить очередной транспорт, на этот раз состоящий из книг, которые он также хотел передать в Батиньоль. Это составление каталога собственной библиотеки было его последним научным занятием. «Дело идет медленно, — писал он доктору Галензовскому, — из-за слабости моего зрения, а также из-за тесноты». Значительные еще остатки тиражей своих работ он поручал продавать в пользу своих родных, живущих в Польше.

В течение зимы 1860/61 года он чувствовал себя уже очень плохо, так что «внимательная дама Дашкевичова» (бельгийка, жена польского эмигранта) уговорила его в конце концов показаться врачу. Тогда «без моего согласия, насильно, — писал Лелевель, — в моей комнате поставили печь». Старик возмущался этим излишеством, наблюдал, чтобы Марианна не переплачивала за уголь и растопку. «Я постоянно слышу похвальные слова по поводу этой печки, а между тем, когда ее топят у меня в другой комнате, от чада голова идет кругом».