Иоанн Грозный-Годунов. Книги 1-14

Тексты Иоганна Таубе, Элерта Крузе, Генриха Штадена и Альберта Шлихтинга созданы в одинаковой манере. «Записки о Московии» Сигизмунда Герберштейна более пристрастны, хотя он действительно был всего лишь наблюдателем, присутствовавшим при том или ином событии или деянии постольку, поскольку они происходили при нем. Отстраненность немцев-опричников от смакуемых ужасов весьма подозрительна. Она выдает намеренность в изложении, заданность при деталировке, определенную, если хотите, биологическую интерпретацию присущих средневековью конфликтов. Странно, что опричники, которым вряд ли было позволено уклоняться от действий, куда без исключения вовлекалась вся черная гвардия, выглядят гуманистами, осуждающими насилие и террор, в том числе и с помощью натуралистических, вызывающих ужас описаний. Я касаюсь немаловажных для историков и литераторов вещей. Анализируя психологически общий контекст и не отрицая фактологию, приходишь к выводу, что тирания являлась политическим и разноплановым актом, однако носила на себе черты общественного договора и не была пиром африканского племени людоедов, на котором запах разлагавшихся трупов воспринимался как тонкий и благовонный аромат. Трупы казненных выставлялись на площадях Парижа и Рима, Лондона и Праги, но в истории европейских стран не отмечены факты, когда иноземные служащие карательного органа, покинув страну проживания, описывали бы компрометирующие власть события, в которых они, бесспорно, принимали активное участие, непомерно преувеличивая жестокости и одновременно дистанцируясь от них, щеголяя будто бы собственной непричастностью, во что абсолютно невозможно поверить. Никто из опричников не выступал в роли наблюдателей.

Между тем этот вопрос никогда и никто не поднимал. Одно из объяснений — шок от опричнины оказался настолько велик, а государственная цензура была настолько жестока и отсутствие летописей, запрещенных законом, настолько очевидно, что приходилось верить всему, даже расцвеченным измышлениям немцев-опричников, использовавших факты, которые, впрочем, не отрицал и сам Иоанн. Ужас, вызванный опричниной, подтверждает то, что доопричное общество было обществом приличным, где политические убийства относились к разряду разрозненных происшествий, а повальный грабеж и уничтожение обширных слоев населения со стороны власти, но не завоевателей, не имел, если выразиться современным юридическим языком, места.

VII

Что касается смерти князя Семена Лобанова-Ростовского, то весьма вероятно, что тело его было спущено под лед, а голова привезена в Москву, но вот что допускается с трудом — сцена с участием самого Иоанна. Это напоминает позднейшие легенды о том, что головы членов царской семьи, погибшей в 1918 году, были отделены от тел, заспиртованы и отправлены в Кремль, где хранились в каких-то шкафах, причем во многих изданиях указывалось, что этими сувенирами любовались Ленин и его соратники. Их можно упрекать в чем угодно, но верить подобному рассказу вряд ли целесообразно. Очевидно, путешествующие отрезанные головы есть часть фольклорного творчества, хотя древние времена и средневековье обладали определенным иммунитетом к издающим зловоние частям человеческих тел. Полагаю, что сума с головой несчастного князя Семена, доставленная в Москву в качестве вещественного доказательства, была сложена только к ногам Малюты.

— А как ты распорядился княжеским достоянием, Вебер? — спросил он.

Малюту раздражали немецкие имена. Запомнить их трудно, а произносить еще труднее. Он не любил ломаного русского языка, отягощенного грубым и смешным акцентом. Черт их разберет, что они лепечут! И он всегда старался подловить немцев-опричников на каком-нибудь проступке.

— Обоз с Тыртовым идет, Григорий Лукьянович. — За Вебера ответил Болотов. — Холопов — в кандалы взяли. Амбары да конюшни пожар пожрал.

— Ну а как князь держался? Кому проклятия посылал? О чем сокрушался?

Вебер и Болотов замялись: что лучше — расписать изменные речи князя или отделаться незначительными фразами? Начнешь выдумывать, чтобы преданность собственную еще разок подтвердить, как бы потом произнесенное против тебя бы и не обернулось. У Малюты ум изворотливый, кто знает, что ему померещится? Однажды в присутствии Болотова он ударил молодого опричника плетью. Тот допрашивал посадского да повторял за ним поносные слова.

— Ты что врешь, пес?! — крикнул Малюта. — Смерти просишь? Имя Бога всуе не называй! На дыбу захотел?

Опричник задрожал как осиновый лист и долго потом стоял ни жив ни мертв. Вебер с Болотовым переглянулись и решили обойтись без фантазий.

— Да он в штаны наложил, — сказал Вебер.

Гойда!

I