Иоанн Грозный-Годунов. Книги 1-14

— Я, государь. — И уже задумчиво: — А ты постарел, Иван Васильевич, насилу и узнать, видно, грешил много, если на сморчка стал похож.

Смех угас.

Неласково принимает игуменья. Старице ли судить величие самодержца: близлежащие земли и монастырь — все это московская вотчина. Пожелай Иван, так разберут тотчас по камушкам древние стены, и зарастет тогда монастырский двор крапивой и чертополохом.

— Я тебя вспоминал, Пелагея, — вымолвил царь.

Не смел самодержец обрушиться гневом на старицу, значит, было в ней что-то такое, перед чем слабела даже государева воля.

— А я тебя и не забывала, Иван Васильевич.

— Вот ты за какие стены от меня спряталась, Пелагея, только я тебя и здесь сыскал.

— А разве не по твоему повелению меня в монастырь заперли?

Не услышал упрека государь. Не один десяток девок рассовал Иван Васильевич по монастырям, но Пелагею не забыл до сих пор. И запер он ее больше от любви, чем по надобности.

— Только ты меня понять должна, — повысил голос Иван Васильевич. — Жениться мне надобно было! Время для утех миновало. Все вы, бабы, в моей власти. Хочу — в монастырь отдам, хочу — замуж, а ежели перечить станете… так на потеху своим молодцам!

— Воля твоя, государь, — наклонила голову Пелагея.

Пелагея тоже стала другой. Теперь это не наивная дочь пушкаря стрелецкого полка. Перед ним была женщина, которая вошла в самую пору цветения, и черный куколь только подчеркивал ее красоту.

— Вижу я, что молитва тебе на пользу, Пелагея. Не растеряла ты своей красоты.

— Моя краса принадлежит Богу, — был смиренный ответ.

Иван Васильевич обернулся к спутнице.

— Насчет принадлежности Богу мы еще поспорим, а сейчас распорядись выделить келью для своего государя! — повелел Иван, напоминая о том, кто здесь хозяин.

Царь посмотрел вверх, но не услышал птичьего крика. Беркут, зарывшись клювом в мягкий пух, уже спал.

Иван не шутил, когда объявил, что в монастырь приехал за утехой. Подремав два часа, он велел игуменье позвать всех монахинь. Их оказалось немало — полторы сотни душ, и одна краше другой! Иван в сопровождении Басманова и Калисы ходил из одной кельи в другую и, тыча перстом в смиренные лики, говорил:

— Вот ты!.. Завтра меня по лесу провожать будешь!

Девка кланялась и благодарила за честь, а Иван, стуча сапожищами, шел к другой старице.

— Что же ты с монахинями делать будешь? — хмурясь, спрашивала Пелагея.

— А ты мне, старица, допрос не чини, — сурово сказал Иван и, уже смягчаясь, продолжал с улыбкой: — Вспомни, что я когда-то с тобой делал, то и с ними вытворять стану. Я ведь сюда не Богу приехал молиться. Для этой надобности у меня домовая церковь имеется. Потехи хочу! Поднадоели мне скоморохи, пускай теперь монахини повеселят.

— Чем же тебе так монахини приглянулись?

— Смиренностью, — лукаво подмигнул Иван Васильевич молодой монашке, скромно сидящей на жесткой постели. — Постриг принимают или святые, или те, кто в мирской жизни грешил много. А кто более всего в любви разбирается, если не грешницы? Ха-ха-ха!

Иван Васильевич отобрал полторы дюжины монахинь. Долго разглядывал их спереди и сзади, заглядывал под куколи, прищелкивал языком и, вызывая смех у бояр, хлопал по бедрам.

— Такой товар на базарах выставлять нужно, а вы их под черным покрывалом прячете. Эх, бабоньки, позабочусь я о вашем житии, а вы меня за это ублажите. Вот что, старицы, сымайте свои наряды и облачайтесь в кафтаны стрельцов, а стрельцы пускай ваши куколи напялят! Вот будет потеха так потеха! — потирал царь ладони в предвкушении новой забавы.

Девки стояли в нерешительности, поглядывая на игуменью. Она им мать, ей и решать. Пелагея вдруг прикрикнула на девок и распорядилась:

— Ну чего встали?! Не слышали, что ли, чего царь-батюшка пожелал?!

И первой стала стаскивать через голову грубую монашескую мантию. Иван Васильевич сначала увидел крепкие икры, потом покатые бедра, а уж затем ее всю. Белую и крепкую! Царь всегда помнил ее именно такой: груди небольшие, плечи слегка окатаны, ноги длиннющие и белые, словно стволы гладкоствольных берез. Обнаженная фигура монашки походила на статуэтку, оставленную царю в прошлом месяце итальянским послом. Вылепленную бабу он называл Венерой и глаголил о том, что это, дескать, символ женской красоты; и, глядя на нее, Иван Васильевич не мог не согласиться с тем, что так оно и есть. Он оставил статуэтку у себя в покоях и без конца показывал верхним боярам, приговаривая:

— А умеют итальянцы лепить! Это не наши фрески. Глядя на такую красу, баб не устанешь желать.

И только митрополит Макарий, растерев плевок о мозаику, проронил:

— Не о том ты думаешь, Иван Васильевич. О душе да о Боге нужно глаголать, а ты все о бабах! Такая голозадая баба только на грех и может навести. Убрал бы ты ее с глаз долой!

Однако слушаться митрополита Иван Васильевич и не думал, а неделю спустя тот же самый посол в дар царю оставил Аполлона, и Иван поставил его здесь же, на полку.

— Вот тебе и идиллия. Ну чем не Адам и Ева в раю! Теперь только аспида завести осталось.