Иоанн Грозный (СИ)

         Стуча крепкими подошвами добротных ботфорт по опущенному мостику, из баркаса поднялся с капитаном и помощником исполинского роста английский торговый распорядитель. Он вышел первым, привлек всеобщее немое и шепотное внимание. Все у того распорядителя было большое, солидное: руки-лопаты, голова чугунком под треуголкой, откуда на ствол шеи лезла грива  сивых волос, своих ли, заемных – не разберешь, борода срезана жирным кружком, мякина живота, обтянутая камзолом с блестящими пуговицами, выпирает значительно. Добротность и необычность его дождевика с капюшоном, упитанность и особый цвет лица, ясно провозглашавший иную нерусскую жизнь, уверенная манера держаться делали англичанина в глазах стекшейся на причал разномастной плохо одетой толпы небожителем, снизошедшим до их убожества, а то и чертом. Вескость фигуры очаровала. Подобных гром-людей любили, боялись, значит, уважали на Руси.   Все забубнили, бабки перекрестились.

         Попы, сократившие из-за прибытия иностранцев утреннюю службу, грудились черным скопом, глядели по-особенному недобро. Серебряные кресты на персях, шубы поверх риз были расстегнуты, поблескивали защитою: совращения и порчи исконной веры не допустим.

         Маленькие детки плакали и просились на руки любопытных мамаш. Пацанята повзрослее шмыгнули  вперед, трогали штаны англичан, будто представляли те зверей невиданных, нестрашных, лезли по мосткам в шлюп, откуда моряки шугали их непонятною шуткою или ясным международным пинком.

         Почтенно приложил английский распорядитель   дутую накрытую перчаткой ладонь  к груди, снял треугольную шляпу. Имея инструкцию, поклонился рукою до земли на три стороны, отдельно – воеводе, выделив его по собольей шапке,  куньей шубе из спинок и величественной осанке. Воевода значно сидел на основательном тяжеловозе. За воеводой пешими стояли городские приказчики, целовальники, мытари, пешие нарвские стрельцы в красных кафтанах и отороченных мехом шапках с пиками у седла, саблями на боку. Им было непозволительно дивиться внешне, и они делали это про себя, надев невразумительную личину  выкаченных глаз и выпяченных губ, чванились. Никто не произносил ни звука до первого слова воеводы. Слышно было только, как сопела воеводская лошадь, цокали  перебираемые копыта. Добротность одежи сходила от воеводы у окраине. Песец и соболь переходил в норку с белкою, от них – в суконные душегрейки. Кожа сапог – в лыко лаптей.

         Женам, дочерям и малым сыновьям знати  пришлось умерить пытливость. После ранней заутрени их прогнали домой. Супругам и девицам определено было безвылазно сидеть в теремах. Менее задевала сия строгость торговок и  слободских.

         Гуляка ветер просвистывал над пристанью, кидал в человечьи и конские фигуры снежной коростою. Клал  торопливую паутину на положенную мачту, борт и сложенный  груз.  Московиты ожидали. Их фигуры, облепленные мокрым, сразу растекающимся в дождь снегом  походили на сложенных изо льда рождественских воинов, которых оттепель легко превращает  в лужу.

         Распорядитель махнул снятой перчаткой, и матросы проворно начали сгружать на пристань тюки, выкатывали бочки, на лебедки работали, поднимали и спускали  обшитые мешковиной кипы,  выкладывали длинные  ящики с плотно подогнанными промасленными досками. Нарвским чиновникам и обывателям весьма хотелось, успокоив зуд сомнения, убедиться чего там внутри. Упаковка не дозволяла. Оставалось догадываться, гудя и судача. Обычно иноземцы привозили сукно в тюках, вино в бочках, писчую бумагу в коробах, в больших бутылях масло деревянное, в мешках – сахар, гвоздику и корицу, а еще снопами в ремнях – железо. Только вот явилась живность: вынесли клети с огромными визжащими британскими  боровами, кудлатыми баранами, вихрастыми задравшимися петухами, сцепившимися разномастными псами, игрищем царских забав. Вывели высоких карих жеребцов, тоскливо мычащих черных и пятнистых быков. Избыток и непрерывность выставляемой живности напоминал ковчег, исключение – тварей было не по паре, одни московских пород осеменители.  Целовальники с приказчиками и верными головами принялись описывать товар в книги, составлять

сказки

без распаковки, по доверию.

         Нарвский воевода князь Михаил Матвеевич Лыков, некрупный,  величавый, поддерживаемый двумя дворянами, сполз с седла, обиженно просверлил насупленным взглядом спины Матвею и Якову Грязным, едва подошедшим поприветствовать его спешными руки лобзаниями и теперь плечами и локтями протиравшихся через местных ротозеев  к английскому распорядителю. Воевода  пересел на мягкое седалище запоздало подтащенного  ему крытого возка. Михаил Матвеевич Лыков был человек вельми образованный, знаток латыни и наук. Благородство души и приятность в обхождении мешали ему на государевой службе. Уголками глаз он цеплял опричников, понимая: надолго ли, но пришли новые времена, и  Грязные, сегодня главные. Подумаешь, а не скажешь: без надобности низкопоклонничать пред иностранцами. Ближе узнав в длинном литовском плену, порассеял уважение к ним Михаил Матвеевич.