Иоанн Мучитель

Служили в основном казаки. Тем, кто стоял на стенах, царева жалованья выдавали — по полтине в год, окромя хлебных припасов. Зато имелась земля. Пускай немного, от силы два десятка четвертей[51], но хватало. А коли мало, спускайся из-под заборол да переходи в воротники, али бери в руку пищаль, тогда получишь вдвое — целый рублевик да еще два пуда соли и по двенадцати коробей[52] ржи и овса. Это вместо земли.

Сызнова мало? Экий ты жадный. Ну, тогда езжай в сторожу. Там будешь получать аж по семи рублев на год. Правда, прочее не увеличится. И о земле забудь. Это уж само собой. Да и некогда тебе с нею управляться — все время в разъездах, и вернешься ли ты из них — одному богу ведомо. Уж больно они дальние — на четыре-пять ден пути от града да опасные. Уйти же до смены не моги — коль татары пройдут на твоем участке, а ты не упредишь — о снисхождении даже не заикайся. За такую вину кара одна — голова с плеч.

К тому ж Муравский шлях, или сакма, как называют дороги сами татары, тянущийся извилистой змейкой между Днепром и Северским Донцом от Перекопа до Тулы — самое опасное направление, издавна облюбованное крымчаками. Тут глаз да глаз. Епифанским, мценским и новосильским сакмагонам чуток полегче. Они — звенья задней цепи рубежников и стоят поближе к Оке. Рясские не то — их место чуть ли не на самом острие. Приходится забредать аж до Северского Донца.

Широко в степи, привольно, а от трав такой духмяный аромат — опьянеть можно, но зевать да расхолаживаться не след. Зевнул разок, другой, а там, глядишь, и кольцо аркана твое тело обовьет. И вот ты уже не вольный казак, русские рубежи охраняющий, а полоняник, которого скоро в Кафе продадут. Но это еще не горе. Это просто кара за твое ротозейство. А вот то, что рядом с тобой еще два товарища по степи бредут, точно так же веревками опутанные, — это уже беда.

И больше тебе ничего уже не остается, как брести за хвостом низкорослой татарской кобылки, поминутно спотыкаясь и всякий раз получая плетью, да горькую думу думать — а где четвертый? Хорошо, если он ускакать успел. Тогда легче. Доберется до звена из следующего пояса сакмагонов и передаст тревожную весть. Гораздо хуже, если, утыканный стрелами, лежит где-то в степи. Получится, что ты, пускай и невольно, предал Русь — как она об очередном набеге узнает, кто ее упредит?

Потому и бдят сакмагоны на своих рубежах зорко, во все глаза, зная, что степь ошибок не прощает. И пускай сейчас сакма пуста и нет вдали ни души — все равно поблажки давать себе нельзя. Зато и величались, гордясь честью.

Службу же несли просто. Выбирали деревце близ ручейка да на него и взбирались. Оттуда сверху и оглядывали окрестности. Бывало и такое, что нет поблизости деревьев — татаровье в прошлый набег вырубили. Что ж, тогда обычная верхушка холма сгодится. Но это хуже, потому что с лошади слезть уже не получится — с нее-то подальше видно. Менялись, конечно, но все равно тяжко.

К тому же, когда конную лаву, идущую от полудня, приметишь да пару упреждающих гонцов пошлешь, самому надо на месте оставаться. Прячься, хитри, что хошь делай, но басурман сочти да еще постарайся языка взять, чтоб он тебе доподлинно поведал — куда нацелились, да кто во главе стоит — сам хан, его сыны или просто мурзы.

А теперь задумайся, что лучше — семь рублев с такой службой получать али по полтине, на стене стоя. Потому и бабки в крепости наперечет, а о дедах лучше и не говорить — вовсе не водилось.

Словом, Василиса подоспела вовремя, подсобив и женке воеводы, и новорожденному Прокофию. Она же спустя пару лет приняла еще одни роды Акулины. Этого младенца назвали Захаром.

К тому времени молодая супружеская чета уже прочно сидела в граде, успев отписать и передать с нарочным весточку для Настены, в которой Иван, не кривя душой называвший себя преимущественно Третьяком, как бы между прочим поинтересовался судьбой детишек. Чьих — было ясно и без излишних пояснений.

Вместо ответа нагрянула сама Настена. Придирчиво оглядев нехитрый домишко, в котором обосновалась дочка с мужем, она кивнула головой в знак одобрения, ласково похлопала по крутому боку корову, которой до отела оставалось не больше месяца, и строго спросила зарумянившуюся от такой прямоты Василису:

— А ты когда? Пора бы уж, — и наказала: — Да гляди мне, чтоб непременно… царевича. Все твоей лапушке в утешение будет, когда… — и осеклась.