Иосиф Грозный [историко-художественное исследование]

— Иосиф Виссарионович... Я знаю верное средство... На себе пробовала. Мать лечила... когда глотка болела... Вылечивает...

— Какоэ... Говоры... — мрачно прохрипел он.

— Я боюсь... Вдруг вы... Вдруг хуже станет...

— Нэ бойся... Хуже уже нэкуда... дыщять...

— Я... Я горло керосином прополаскивала... И все проходило...

— Кэрасыном? А чьто? Как? — Он явно заинтересованно посмотрел на нее.

— А надо керосин профильтровать... Вот от лампы взять и — через промокашку. Накапать ложку... столовую... И потом горло-то прополоскать и выплюнуть. У меня сразу проходило... На другой день то есть... Только я боюсь советовать... Тут доктора... Ведь если что... Меня... Боюсь... я...

Валечка и впрямь побелела, затряслась, поднос с посудой задрожал, звякнула чашка...

— Ти, Валя, нэ бойся... Иды... нэси лампу (на даче еще с времен военного затемнения и вообще на случай были наготове керосиновые лампы и свечи). Нэси. Попробуэм... Вихода нэт...

И Валечка принесла такую лампу. В стеклянном цоколе желтел керосин. Принесла и розовую промокашку из школьной тетради. Ловко сделала вороночку, налила керосин. Тотчас он стал капать беловато-желтыми масляными каплями в подставленное блюдце. Резко запахло. Когда набралось со столовую ложку, подала ее Сталину.

— Принэси тазык! — сказал он и, когда она вернулась, закрыв глаза, вылил керосин в рот и, тщательно прополоскав горло, выплюнул. Затем еще долго, морщась, плевался, вытирал салфеткой усы:

— Протывный... Но... нычего... Эще, может, надо?

— Нет... Теперь горло завязать — и ложитесь... — и, помолчав, добавила: — А хотите, и я выполощу? Я мигом...

— Астав! — сказал он строго и одновременно мягко. — Чэго выдумала? Иды... Спы... Утро вэче-ра... мудрэнее...

Валя обвязала его горло компрессом, опять принесла свою шаль, чтобы он мог укутать тело. Погасила свет и тогда ушла:

— Я тут буду... В столовой.

Лежать он не мог. Душило... Мешала повязка-компресс... И тогда он сел в темноте, думал.

Что будет, если он... Страна ведь лечила раны.

Промышленность, запущенная на войну, с трудом перестраивалась. Не хватало рабочих. К станкам становились едва обученные «ремесленники», ребята из ФЗО. А военные разучились работать. Война — странная штука: она портит людей, люди становятся иждивенцами, люди привыкают держать оружие и — убивать. Много инвалидов... Куда их деть? Жить на пенсию... И вот донесения: воруют, становятся грабителями, торгуют на рынках бабьими штанами, сопротивляются милиции. Люди ропщут против все еще военного рабдня... А с другой стороны, война научила и выживать, не требуют многого, терпят, и это пока хорошо... Да еще работают заключенные. Два с лишним миллиона в лагерях, не считая тюрем, да столько же примерно сосланных, живущих на поселении. Эти и дают главную производительность. Получается — он прав: кто добром поедет копать уран, мыть золото, рубить лес, строить дороги ТАМ? А заводы под землей, а шахты, а электростанции... Нет. Он прав. Союз поднимется, пусть на крови, принуждении, насилии, но нет иного выхода в этой стране. Нет его... Разве, в конце концов, несправедливо то, что враги социализма строят социализм?

К утру вроде стало легче дышать, Сталин лег, сбросил горячий компресс и неожиданно провалился в глухой облегчающий сон.

Утром опухоль спала. Горло еще саднило, но не болело. Только испарина и слабость давали себя знать.

И когда Валечка, не сомкнув глаз за всю ночь, белая, как ее передник, явилась подавать завтрак, Сталин, улыбаясь, ей сказал:

— Иды суда...

И, прижав к себе ее покорный затяжелелый торс, как ребенок, потерся о ее передник.

— Вылэчила! Я тэбэ за это профессора должен дат. Доктора... Ордэн. А боялас... Понымаю... Тэбя люблю... Валэчка. Тэбя толко. Ты тэпэр моя жизнь.

* * *

Это было их последнее странное объяснение.

С тех пор на дачах Сталина не появлялось никаких посторонних женщин. Всех заменила ему эта улыбчивая и бойкая скромница. И никогда ни словом, ни делом она не напомнила ему о своих каких-то «правах», не лезла в дела и давала советы, лишь когда он спрашивал. Она не просилась в жены, не пыталась купить ласками и никогда не задирала свой вздернутый нос на правах любовницы вождя. Ее ценили и обожали все, теперь уже вплоть до мрачного солдафона Власика. Когда под утро заспанная Валечка, смущенно улыбаясь, возвращалась по переходу, соединявшему дачу с домом обслуги, никто и не пытался хоть как-то двусмысленно на нее посмотреть. Это была женщина вождя. Женщина для вождя. Идеальная женщина. Как Шахразада.

Сталин, признавая это обстоятельство, часто сравнивал Валечку со своими теперь уже отдалившимися актрисами, певичками, и все сравнения были в пользу Валечки.

— Ти, Валя, мое лэкарство... Ат всэх болезней, — не раз с усмешкой говорил он.

Иногда он усаживал ее на колени, ласкал, гладил. Но была она уже тяжела для него, и вскоре он шутя сталкивал ее:

— Чьто ти такая... тяжелая? Лощядка?

— Какая уж есть... Иосиф Виссарионович. Сами говорили, чтоб толстела.

— Дай поцелую. Люблу тэбя... лощадка... И чэм это ты пахнэшь? Черемухой? Полынью? Чэм?

— Собой пахну... Для вас... Запах у меня такой!