Иов

…Пройдут десятилетия, и, живущий в белорусской глубинке тончайший ценитель слова писатель Николай Захаренко, прочтя мою подборку стихов, рожденную уже вдали от белорусских лесов и озер, на Святой Земле, расщедрится письмом, в котором без обиняков растолкует, что подобные разговоры о еврействе – дикая херня, что это он, Николай Захаренко, со своим единомышленником Кимом Хадеевым выслал меня (и подобных мне) в Израиль, чтобы сохранить русский язык в неприкосновенности. «Живи ты здесь, – скажет Коля, – твой язык менялся бы вместе с условиями жизни так или иначе»…

Трогательное откровение.

Может, он оказался прав и свершился не только исход евреев из России, но еще и исход российской культуры с евреями?.. Не зря же давнишний вопль известных философов: «Они украли нашу культуру!» доселе носится в русскоязычном пространстве и покамест, к сожалению, не угасает. Подобные «мыслители» меня почти убедили в том, что российский поэт – еврейская специальность.

Но что касается моей поэмы, самым показательным для меня было, пожалуй, восприятие весьма известного и почитаемого белорусского писателя Алеся Адамовича. Он выказал вежливое восхищение, а заодно прохладную уверенность в том, что эта вещь будет напечатана. В будущем. Когда-нибудь. Помощи не предложил. Надо заметить, что Господь в своей великой милости упас меня от какой-либо реальной помощи в литературе, что не помешало мне после встречи с Адамовичем подумать, что даже в тоталитарном государстве иные из сытых праведников, в принципе, могут устроиться более или менее уютно…

Поэт Рыгор Бородулин оказался более откровенным: «Трэсмана друкаваць не будзем, ён не ўпісваецца ў беларускую лiтаратуру».

А мне в библейской Книге Иова не хватало атмосферы: воздуха, которым дышали герои, и его-то следовало прежде всего воссоздать, ибо в первую голову он определял дух действа, вернее, сговора Всевышнего и Сатаны. Я был уверен, что именно сговора, а не спора. Ибо: как мог позволить себе Всевышний снизойти до спора с Лукавым? Это же означало сравняться с ним?! Более того, как Он мог поддаться на провокацию? Это по нравственному рангу ставило Бога ниже Сатаны. И, наконец, третье: как Всевышний позволил себе после незамысловатой небесной «дискуссии» отдать в руки Сатаны живого законопослушного человека?!

И это называется Бог?!

По понятию справедливости, которая жила во мне, такая Книга в таком виде не имела права увидеть свет.

Требуемой мне (чисто стилистически) атмосферы я в то время не обнаружил в российской словесности. Не нашел и позже.

Может быть, ее и не существовало?

В любом случае недостаток информации я всегда объяснял собственной невежественностью и, тем не менее, отважился ввести в русскую поэзию интонацию библейских пустынь и хамсинов.

«Над коркой землигусто плавился воздух тяжелый,язык у собаки по желтым клыкам вытекал,и, клюв отворив, язычок свой высовывал голубь,и с дымом вываливал черный язык свой шакал…

У сада валун был готов от жары расколоться,смола, словно желтая змейка, по камню текла,и мышь проглотив, распласталась змея у колодца,и дерево сохло, и лопались кольца ствола»…

В «Джоне Донне» Иосиф Бродский сделал нечто подобное. Однако это была английская атмосфера, которую вобрал в себя русский язык. Что касается библейской атмосферы, то Бродский от нее не то чтобы «открещивался», скорее, соблюдал по отношению к ней дистанцию. Возможно, опасался обжечься. В его «Аврааме и Исааке» это качество особенно бросается в глаза. Пожалуй, наиболее верно он объяснил свою психологическую особенность в интервью Адаму Михнику (причем – в конце жизни): «Я еврей. Стопроцентный. Нельзя быть большим евреем, чем я… Я знаю, что в моих взглядах присутствует некий абсолютизм. Что до религии, то если бы я для себя сформулировал понятие Наивысшего существа, то сказал бы, что Бог – это насилие. А именно таков Бог Ветхого Завета. Я это чувствую довольно сильно. Именно чувствую, без всяких тому доказательств»…