Йозеф Геббельс — Мефистофель усмехается из прошлого

На самом деле Геббельс не слишком опасался «гангстерских привычек западных оккупантов», потому что спустя несколько месяцев предложил жене поехать вместе с детьми на Запад и сдаться там где-нибудь британским войскам. «Они тебе ничего не сделают!» — сказал он. Зато насчет русских у Геббельса было иное мнение: он был уверен, что «оккупация рейха Советами принесет жестокие страдания германскому народу». Он на самом деле боялся вступления русских войск на немецкую землю, и этот страх он вкладывал в свои пропагандистские призывы, преувеличивая и извращая его без меры. В ноябре 1943 года, после того, как Берлин перенес несколько жестоких воздушных налетов, Геббельс побывал в фешенебельном районе на западе столицы и погоревал о ее судьбе. «Как прекрасен был Берлин, — сказал он со вздохом, — и как он теперь изуродован и разрушен! Но что толку вздыхать, этим дела не поправишь! Надо продолжать войну. Хорошо еще, что наши рабочие трудятся здесь (хоть и живут в подвалах), а не погибают в Сибири, как рабы!» Наверное, Геббельс потому и умел так красочно нарисовать для немцев картину большевистского рабства, что он сам его искренне страшился: «Для немцев нет более ужасной участи, чем попасть в лапы большевиков!»

Чтобы донести до населения эти ужасающие перспективы, в ход шли любые подходящие средства. Именно в этой обстановке Геббельс изобрел новую пропагандистскую концепцию, суть которой он раскрыл только своим сотрудникам. Она обозначалась термином «поэтическая правда», которую следовало отличать от «конкретной правды». «Конкретная правда» означала установленные факты, а «поэтическая» — не более чем фантазии на темы фактов, о которых имелись скудные сведения. Если пропагандисты знали недостаточно о планах противника или о событиях, то, по мнению Геббельса, можно было, «не греша против истины, добавить кое-какие подробности, чтобы заполнить стыки». Допускалось описывать события так, как они «могли бы выглядеть в действительности» или как они «по всей вероятности, происходили». Геббельс уверял, что подобная «правка истины» делается для пользы публики. «Мы только помогаем читателям, призывая для этого свое воображение, если сведения о фактах по какой-то причине являются неполными!» — утверждал он. «Поэтическая правда» должна была сделать события более понятными, потому что (как говорил Геббельс) «многие вопросы международной политики остаются неясными, если их не дополнить и не приукрасить немного с помощью поэтической правды, чтобы немцы могли в них разобраться».

Метод «поэтической правды» был удобным средством для пробуждения «силы через страх»; об этом говорит пример, приведенный самим Геббельсом. Он указывал, что сведения о жестоком и издевательском обращении с немецкими женщинами и детьми на востоке Германии поступают в каком-то «неполном и недостаточном виде», и задача немецких пропагандистов — дополнить и расцветить эти слухи живописными подробностями, чтобы превратить в суровые обвинения против оккупантов. «Поэтическая правда», подсказанная страхом перед противником, считалась допустимой (в разумных пределах!), потому что, по словам Геббельса, «то, что происходит в действительности, намного страшнее того, что можно себе представить!»

Одновременно вышла директива для прессы, предписывавшая использовать для описания «большевистских зверств против населения» самые решительные слова, выражения и заголовки. Такая информация, приправленная «поэтической правдой», должна была окончательно открыть глаза всем, кто еще не верил германской пропаганде. В конце октября 1944 года очередная директива Дитриха, «шефа германской прессы», поясняла, что «если до сих пор еще оставались в Европе и в Германии наивные люди, считавшие сообщения об ужасах, творимых большевиками, выдумкой нашей пропаганды, то теперь, после событий в Восточной Пруссии, все их сомнения решительно опровергнуты. Каждый узнал ужасную правду о том, что ждет всех нас, если большевики придут на территорию рейха. Все немцы, до единого человека, будут жестоко и систематически истреблены, и вся Германия превратится в огромное кладбище».

Подобные отвратительные картины должны были вызвать у каждого немца внутренний протест и желание сопротивляться врагам. Пропагандисты хотели вызвать «волну мрачной народной ярости», которая отбросила бы «большевистского монстра» от границ Германии. Предполагалось, что страх перед большевиками, раздуваемый пропагандой, возбудит армию и население и заставит всех пойти на любые жертвы, чтобы остановить врага.

Те же самые истории о «зверствах, творимых наступающими русскими солдатами», передавались по радио для стран Запада, не только вражеских, но и нейтральных, но здесь они преследовали другую цель: ослабить вражескую коалицию и напугать население нейтральных государств.

3. «В лесах, под Смоленском…»