Ёж и лиса

А ещё он много раз, точно также как в дни их встреч, будет говорить о том, что её поэзия всесильна. Она всегда пробивалась и будет пробиваться сквозь, казалось бы, несокрушимый бетон запретов. Будет цвести. Буйным цветом будет цвести. Да, были годы, когда она молчала. Но разве поэтической мысли обязательно быть всегда высказанной? Молчание было для неё той страной, в которую она всегда могла сбежать. Сбежать, чтобы сохранить себя. Сбежать, чтобы вернуться. А вернувшись, уже вернуть всем нам всё то, что мы потеряли на собственных дорогах наших странствий и скитаний. И одарить всех нас сполна новыми стихами и новым видением того, что было, есть и что будет. Это был её вариант эмиграции. Внутренняя эмиграция. Физически она находилась в этой стране. Над её же духом никто не был властен. Даже она сама.

***

Это знаменитое постановление отменят лишь перед самом развалом Советского Союза. Время от времени, в каких-то обсуждениях, беседах и, вроде бы, обыденных разговорах будет звучать сакраментальная фраза:

– А ведь постановления ещё никто не отменял.

Сразу после этого постановления в зарубежной прессе появилось множество публикаций враждебного, критического и даже недоумённого характера. Говорили о политической подготовке к новой войне. Задавались вопросом о том, что же происходит? Неужели идёт борьба писателей против Советской власти? Странно, но практически не будет каких-либо серьёзных заявлений знаменитых западных интеллектуалов. Лишь великий русский философ пытался объяснить вождям её страны, что творчество – вещь чрезвычайно сложная и трудно его корректировать, принимая какие-то формальные решения. А ещё он писал о том, что никогда и никому не удастся воспитать нового человека по идеологическим лекалам коммунистического режима. Но кто же его слушал?

***

С точки зрения спецслужб, место в котором она жила, было просто идеальным. Для того, чтобы попасть к ней, надо было не только сказать вахтёру куда и к кому ты идёшь, но и оставить свой паспорт. Паспорт возвращали уже при выходе на улицу. В силу того, что в основном здании Фонтанного дома располагалось какое-то официальное учреждение, такая система не вызывала каких-либо вопросов. Она же и обеспечивала жёсткий контроль над всеми, кто осмеливался после столь сокрушительного осуждения партии и правительства, навещать опальную Леди. Она всё это вынесла как должное. Иногда, правда, задавала очень пафосно звучащие риторические вопросы, адресованные, фактически, в никуда:

– А ведь интересно, что же такого мог сделать, всеми нами столь любимый поэт, если бы ему довелось жить при советской власти?

А ещё она, правда, с изрядной долей сарказма, говорила о том, что поражается тому, как она, человек, столь далёкий от политики, «смогла спровоцировать» холодную войну. Ведь после её встреч с гостем прозвучала знаменитая фултоновская речь. Именно после этой речи, словосочетание «железный занавес» обрело права гражданства по обе стороны этого занавеса. Только после постановления она догадалась о том, что каждое её слово записывают. Она называла это устройство «звукоулавливателем». И стала его бояться. В доме теперь она произносила только какието обыденные дежурные слова, а всё остальное, адресованное её собеседникам, писала на бумаге.

Она научилась радоваться разным всяким мелочам. Гордилась тем, что её сын, наконец-то, защитил диссертацию. Когда на защите зачитывали биографическую справку, зал ахал и охал. Ахал, услышав, что его отцом является поэт, расстрелянный по таганцевскому делу. Охал, когда узнавал, кто его мать. А многие в зале вообще не могли закрыть рот, когда слышали, что соискатель работает в сумасшедшем доме. Вернее, в библиотеке сумасшедшего дома. Они и не знали, что просто это было единственным местом, куда его согласились взять на работу.

А потом сына вновь арестовали. После его ареста был обыск. Именно тогда она начала жечь свои бумаги. А ещё она приходила к друзьям и знакомым, у которых хранились её рукописи, и приказывала сжечь их. Процесс сожжения нередко контролировала сама. Напрасно утверждают, что рукописи не горят. Её рукописи горели. Горели синим пламенем в буржуйках и каминах, в оцинкованных вёдрах и самодельных печках. Сгорали дотла, обеспечивая ей уверенность в том, что ничьи грязные руки не будут копаться в том, что составляло суть и смысл её жизни.

А потом ей весьма прозрачно намекнули, что если она напишет что-то прославляющее власть, то сможет облегчить участь сына. Она написала. Целый цикл стихотворений о победе. А сын всё ещё продолжал сидеть. Сначала в Лефортовской тюрьме. А потом его отправили в лагерь строгого режима. Осудили на десять лет за принадлежность к какой-то антисоветской группе.