Иррациональное в русской культуре. Сборник статей

Начать следует с самого первого известного нам текста – того самого стихотворения, которое послужило «спусковым крючком» всей этой длинной истории. Несмотря на многочисленные заверения автора в том, что он написал «глупость», «пародию», которой не следует предавать большого значения, острый политический месседж этого текста останавливает на себе внимание любого читателя. Квашнин-Самарин фактически утверждает, что российская армия 1830-х годов слаба и деморализована, не может выдержать не только сравнения, но и малейшего столкновения с армиями европейских стран и одерживает победы только над малопрофессиональными азиатскими армиями. Причиной этого состояния он полагает оскуднение патриотических чувств и «продажу» народа на рынке: слова о немецкой аптеке должны навести читателя на мысль, что инициаторами этой продажи стали инородные силы.

Чиновник III Отделения не случайно сразу же включил в дело выписку из веденного Квашниным-Самариным в его парижском путешествии дневника – он увидел в нем явные параллели с идеями «предосудительного» стихотворения:

Пришед в Канцелярию думал найти там Русских и поговорить по Русски; но увы! все чиновники Канцелярии Иностранцы; кажется, французы, и Секретарь Шпис тоже; – Срам! – Горе! да и только. – Ах Русаки, Русаки, что с Вами делают? Боже мой Боже. Русской пришел в свое посольство предъявить Русскому Посланнику свой паспорт; его принимают французы; печать с орлом Российским в руках какого-нибудь Mr Spies, или Mr Firmiu, срам, поношение Русскому имени (1, Л. 10–10 об.

).

Стихотворение, таким образом, однозначно толковалось как свидетельство «антинемецких» настроений его автора. Из работ О.А. Проскурина мы знаем, что III Отделение очень пристально следило за распространением этих настроений в среде московского и петербургского дворянства и опасалось их едва ли не сильнее, чем роста революционных или антимонархических идей[234], прежде всего потому, что объектами неприязни и критики в этом случае становились так называемые русские немцы – немецкие и остзейские дворяне, предки которых некогда вступили в русскую службу. К числу «русских немцев» принадлежали и шеф III Отделения А.Х. Бенкендорф, и его непосредственные подчиненные К. фон Фок и А. Дубельт, и близкие родственники Бенкендорфа – семья Ливен.

Хотя существование «немецкой партии», равно как и существование их оппонентов – «русской партии», до сих пор подвергается сомнению[235], можно констатировать, что сами эти конструкты, родившиеся в умах, с одной стороны, национальных дворянских элит, а с другой – высокопоставленных чиновников иностранного происхождения, были важной частью социальной реальности. Иными словами, нам не так важно, действительно ли существовали «русская» и «немецкая» партии, важнее, что в тех или иных социальных и политических феноменах противоборствующие стороны были готовы увидеть вмешательство одной из этих партий. Квашнина-Самарина, несомненно, сочли адептом «русской партии» – этим и объясняется активность и расторопность доносителя и следователей, работавших по представленному им доносу.

Другой важный аспект крамольного стихотворения – проведенная в нем пунктиром тема посрамленной славы русского оружия, противопоставление современного состояния страны и армии «былой России», а главное, «былой армии» («Того орла, что на знамена / Российской кровию облит. – / Который в тысячи сраженьях / Штыками пулями пробит»). Более отчетливо эта тема звучит в скопированном в дело (вновь, конечно, не случайно!) фрагменте самаринского дневника, рассказывающем о впечатлениях его заграничного путешествия: «Наполеоновских гренадеров усатых и молодцов вовсе не видать, мелочь и годные только в стрелки и егеря. Вообще для французов прошло время воевать; оборонять свою землю могут, но наполеоновских походов им уже не видать как ушей своих» (1, Л. 9 об.

).

Ближайшая литературная параллель этих строк – хрестоматийное «Да, были люди в наше время / Не то, что нынешнее племя <…>». Лермонтовское «Бородино» было написано буквально в те же месяцы, что и «Песня» Квашнина-Самарина, – стихотворение Лермонтова напечатали в шестом томе «Современника» за 1837 год. Совпадение это не случайно. В 1837 году исполнялось 25 лет событиям войны 1812 года: вспоминая о них, и Квашнин-Самарин, и Лермонтов – оба военные (хотя Квашнин-Самарин уже пять лет как в отставке!) – безоговорочно отдавали предпочтение старому, «могучему и лихому» войску, «русской» идее и «александровской старине».