Исчезновение

На базаре, куда можно удрать из школы, где месят ногами февральскую грязь, где инвалиды без ног, на костылях, в тележках торгуют махоркой, показывают фокусы на чемоданах, хрипят и поют, где меняют ношеное белье на сахар, где старые еврейки продают старые покрывала с обсыпавшейся позолотой, где бродят воры, недавние басмачи, выздоравливающие из соседнего госпиталя, голодные девочки, несчастные женщины, нищенски одетые спекулянты, пожилые обтертые франты в шубах дореволюционного покроя и без копейки денег в карманах, где можно продать залатанные галоши, что Игорю удается к концу дня, он ходит с сорока рублями по рядам, не зная, что купить, пока один старый узбек, сидящий под навесом, не зовет его: «Эй, бача, поди сюда! Дыню хочешь? Ай, сладкий, возьми!» Он протягивает тяжелый моток прекрасной сушеной дыни. Ее можно нарезать маленькими кусочками и пить с нею чай долго, недели две. «Сколько стоит?» – «Возьми, ешь...» – говорит продавец, и его глаза становятся прозрачными, как у кошки, рот растягивается в улыбке. «Бача!» – говорит он и обнимает ладонью Игореву ногу выше колена. Игорь отшатывается и вдруг бежит прочь. Вслед кричат «Ур! Ур!», как кричат, когда ловят и бьют воров. Не надо было бежать. Надо было идти с достоинством, как человек, которого оскорбили. Но тогда бы все эти продавцы...

Урюк проиграл обеденную карточку. Играл в карты в общежитии и проиграл карточку. Ай, ничего, осталось пять дней, начнется другой месяц, другая карточка.

– Во что играл-то? В «три листика»?

– Не знаю, – говорит Урюк. – Колька играл.

– Как же ты, глупый человек, берешься играть в игру, в которую нельзя выиграть? Ведь в «три листика» играют у вас в Ташкенте на базаре!

Урюк не был в Ташкенте на базаре. Он и в самом Ташкенте не был, только видел в окно вагона.

Игорь идет на второй этаж, к начальнику цеха. Надо спасать человека – какой день без обеда! Авдейчику некогда разговаривать о мелких подробностях жизни подсобников, проживающих в общежитии, он шлет Игоря к комсоргу Вале Котляр, в инструментальный цех. Комсомольская организация тут общая, потому что цеха соседние, в одном корпусе, только в инструментальном комсомольцев человек сорок, а в «заготовке» всего-то, может, пяток ребят в группе слесарей, где пилят матрицы. Валя Котляр – технолог. Она очень маленького роста, как гномик, белые кудряшки, пронзительный голос, сапоги и ватник делают ее крохотную фигурку квадратной. Вся история с картами ее возмущает, но помогать Урюку ей неохота.

– Дураков не навыручаешься! У нас тут заботы поважней. В нашем же цехе три парня – представляешь, гады? – производство открыли. Ножи делать. Как в Америке. И торговали на Тишинке. Ну, зажигалки – ладно, ну, мундштуки наборные – ладно, но чтоб такие финяры в ночную смену точить из напильников...

И все-таки они идут в общежитие. Для подмоги Валя берет одного здорового малого из цеха.

– Что-то я тебя первый раз вижу, – вдруг подозрительно говорит Валя Игорю. – Ты где на учете?

Игорь объясняет, что нигде не на учете, потому что не комсомолец, а работает он трубоволочильщиком.

– Готовься, будем принимать, – заявляет Валя.– Такие люди нам нужны. Собираешься вступать в ряды?

– Конечно! Чего ж... – Игорь пожимает плечами. Он и раньше думал о вступлении в комсомол, думал часто и много, но каждый раз не до конца, не хватало решимости. То, что он ответил Вале так спокойно и будто бы равнодушно, было неправдой. Он весь напрягся, услышав внезапное предложение. И – снова не до конца, снова решение откладывается на «потом», на «когда-нибудь», когда отступать – перед собственным малодушием – будет некуда.

Колька сидит на полу в окружении пацанов и кого-то обманывает в «три листика».

– Это кто же набрехал? – орет Колька и сверлит Урюка благородно гневным, испепеляющим взором.

Ни о какой обеденной карточке он, конечно, понятия не имеет. У него и своей-то нет. Украли, должно быть, сволочи, жулики, прямо из штанов увели. В столовой, должно быть. Он, когда обед ест, совсем дурной бывает, как глухарь, ничего не слышит, не замечает, особенно когда первое ест, суп, например, с клецками или щи мясные. Когда второе дают, он уже ничего, отошел, а когда первое – свободно могли увести. Нате! Обыщите! Летят из тумбочки какие-то тряпки, железки, обломок абразивного камня, куски проволоки, выворачиваются с руганью карманы, взлетает одеяло, под которым серый, в пятнах матрац. Вот! Вот! Нате! Глядите! Зачем же ты набрехал, черт нехороший?

Урюк ничего не отвечает и как будто не понимает смысла всей этой сцены и Колькиных криков.

– Он сказал правду! – говорит Игорь, с отвращением чувствуя, что у него дрожит голос.

– А ты молчи. С тобой потом... – отвечает Колька, не глядя.

– Ай... – говорит Урюк.

Он ложится на койку и поворачивается лицом к стене.

– Еще раз увидим карты, – говорит Валя, пистолетиком наставив на Кольку детский указательный палец, – выселим из общежития, так и знай!

– Напугали! Мне и так весной – ту-ту, ать-два...