Ищи ветра в поле

Когда Кристина прощалась со мной, ее голос не был уже таким сухим и холодным, как вначале. Она или успокоилась на мой счет, поверив, что я действительно журналистка, – мелькнуло у меня в уме, – или решила до конца все выяснить и либо убедиться, что на ее мужа я никаких видов не имею, или уж «разоблачить» нас так, чтобы Аркадию некуда было деться.

Как бы то ни было, такой поворот событий меня очень даже устраивал. Нечего и говорить, что эти два часа я не знала, чем себя занять. Вернее, я занималась текущей газетной работой, но все как-то механически, так как между строк, которые я пробегала глазами, будь то материал для статей или документы, маячили два знакомых лица – Аркадия и Кристины. Я была польщена, что сподобилась чести быть приглашенной на неофициальную часть их праздника. Даже держа в уме то обстоятельство, не нуждавшееся, казалось мне, в доказательствах, что приглашена я туда не просто так, а с целью «разоблачения» меня или «успокоения» на мой счет хозяйки, я пребывала в лихорадочном состоянии духа, не могла не радоваться проявлению доверия со стороны такой властной и умной женщины, какой была Кристина, хотя понимала, что оно, это доверие, не было чистым порывом подружиться со мною или пооткровенничать. Учитывая, какой хваткой была Кристина, я склонна была вообще забыть о доверии и полностью приписать ее приглашение стремлению осуществить лично ее, Кристинин проект. Вот ведь как устроен человек! Хочется ему говорить о доверии и дружелюбии, когда он ясно понимает, что таковых нет и в помине, или, вернее, есть, но только в области его сладких грез и более-менее оправданных предположений.

Что же он, обманывает себя? Или как раз это видение мира сквозь розовые очки и является тем гуманизмом, к которому нас призывают всю жизнь? Но тогда что же получается, гуманизм – светлая, или скорее сладкая иллюзия, образ людских поступков, которые я склонна объяснять благими мотивами?

– Марина, зайди, – угрюмо сказала я в трубку внутреннего телефона.

– Что душенька твоя желает? – с милой фамильярностью отозвалась моя секретарша, появившись в дверях кабинета.

– Кофе и беседы по душам, – улыбнулась я.

– Ой, кажется телефон, – она побежала в приемную.

Выкурив еще пару сигарет, я пришла к выводу, что практикую нечистое мышление. Нужно думать и рассматривать конкретную ситуацию. И, кстати, не обольщаться на счет «благих» мотивов. В сердцевине каждого такого светлого облака имеется еще одно, более темное, которое можно назвать эгоизмом или тщеславным желанием порисоваться, выставить себя в лучшем виде. Вот, например, ты даешь милостыню. Да, согласна, тобой движет добрый, вернее, условно добрый порыв к состраданию. Но нет ли в его глубине, в самой потаенной его бездне желания самоуспокоиться, мол, выполнила долг любви к ближнему. Теперь, мол, он сможет купить себе хлеба и, стало быть, не будет голодать, что снимет на время камень с моей чуткой и отзывчивой души, пронзенной стрелой милосердия, ибо мысль о том, что кто-то голодает, причиняет ей страдание. Но так ведь можно вообще превратить человека в некое мрачное…

– Твой кофе, – счастливо легкомысленная Маринка бездумно внесла поднос с кофейной атрибутикой.

Запах кофе, ароматный, я бы даже сказала, целебный, ворвался в мир моих навязчивых мыслей гимном язычеству и одним рывком прервал их каучуковую тягучесть. Язычеством я называю преданность собственным приятным ощущениям, возвышенным и чувственным. А разве они не сливаются порой в единый поток головокружительного счастья?

– Что-то ты грустная какая-то, – принялась она вглядываться в мое лицо.

– Не грустная, а задумчивая, – возразила я, – лучше быть задумчивой, чем такой…

– Глупой? – надулась она. – Ты меня имеешь в виду?

– Ты прямо все схватываешь на лету, – добродушно усмехнулась я.

– Ну, говори, чего уж там, – Маринкин голос стал глухо угрожающим и раздраженным.

– Да ты присядь, – сказала я, чувствуя себя беспомощной перед шквалом скрытой Маринкиной ярости, которую я сама умудрилась спровоцировать, – Аркадий оказался женатым, это мы знаем, а вот Всеволод твой – не просто бабник, а бабник с теорией.

– Да что ты плетешь? – опустилась в кресло Маринка, забывшая о своем гневе.

– Да-да, – вздохнула я, – хорошо, что у тебя с ним далеко не зашло и ты можешь его запросто забыть.

– Кто это тебе сказал, – насупилась Маринка, – что я могу его «запросто забыть»?

– Он ведь меня клеил, сегодня, во время нашей с ним беседы. А женщины ему нравятся с головой.

– Это ты, что ль? – с насмешливым пренебрежением посмотрела на меня Маринка.

– Такие, как я, – внесла я непринципиальную поправку, – так что забудь ты этого Всеволода.

– Ты с ним еще будешь встречаться? – ехидно полюбопытствовала Маринка.

– Только если того потребуют интересы расследования.

Маринка недоверчиво пожала плечами.

– И потом, почему-то мне кажется, что между ним и женой Аркадия что-то есть, – продолжила я после небольшой паузы.

– Когда кажется, креститься надо! – Маринка вышла из кабинета, злобно хлопнув дверью.