Ищу предка

Он: Так, так, сударь, — значит, вы утверждаете, что в какой-то момент обычные законы, управляющие животным миром, отходят у нашего предка на задний план, а вперед выдвигаются новые законы, отсутствующие у зверей в развитой форме… Но тут возникает противоречие: вы определяете, от кого и как человек произошел, пользуясь данными биологии, анатомии, и в то же время признаете, что эти данные с незапамятных времен решающей роли в развитии человека не играли!

Вы протестуете против такой диалектики, но вас спрашивают:

— Существует ли коренное различие между умственными способностями человека и высших млекопитающих, в том числе и обезьян? Кого разделяет бóльшая пропасть —

       червя и обезьяну

             или

       обезьяну и человека?

Вы, конечно, говорите, что в некоторых отношениях первое различие больше, в некоторых — второе, но вынуждены будете признать, что человек сделал гигантский умственный скачок: позади осталась зияющая пропасть, и все животные — на той стороне. Шимпанзе, правда, грустно сидит на самом краю обрыва, а черви радостно копошатся в отдалении.

Вопросы в самом деле трудные! Такие крупнейшие естествоиспытатели, как, например, Бюффон (1707–1788), переоценивали ширину этой пропасти и категорически отрицали на этом основании обезьяньих предков человека. Дарвин же, пожалуй, был склонен свести пропасть к узкой и вполне преодолимой щели. «Моя цель, — пишет он, — показать, что в умственных способностях между человеком и высшими млекопитающими не существует коренного различия». Дарвин стремится найти как можно больше умного, разумного в повадке животных, он твердо уверен: «Наши высокие способности развились постепенно. Но можно ясно доказать, что коренного различия в этом отношении (между человеком и животными) не существует. Мы должны также согласиться с тем, что различие в умственных способностях между одной из низших рыб, например миногой или ланцетником, и одной из высших обезьян гораздо значительнее, чем между обезьяной и человеком. Это громадное различие сглаживается бесчисленными переходными ступенями».

Дарвин, конечно, понимает, как много он тут не знает: не знает, например, «каким образом впервые развились умственные способности у низших организмов», по каким законам наследуются признаки…

А нам спустя сто лет в общем ничуть не легче, чем Дарвину, хотя знаем больше и большим владеем. Если Дарвин склонен был недооценить «пропасть», то мы за последнее время так увлеклись «качественным скачком», разницей между нами и предками — словом, так возгордились, что выкопали целое «ущелье».

Именно в этот момент на сцене появляется главный довод против (или в дополнение) дарвинизма, который и поныне весьма употребителен.

Он:

Если даже принять схему от обезьяны к человеку, то остается тайна, великая тайна: каким образом древняя обезьяна (пусть умная, хитрая, но все же обезьяна — животное без речи и орудий труда) перемахнула через пропасть, черную зияющую пропасть, о которой вы только что говорили?

Какие неведомые силы подхватили ее в этом прыжке и перенесли на человеческую сторону?

Почему эти силы не действуют сейчас и не помогут шимпанзе и гориллам очеловечиться?

Если б древняя обезьяна «была человеком», она бы легко придумала, как осуществить такой космический прыжок. Но она ведь не была человеком и все же, по-вашему, прыгнула!

Между нами, сударь, та разница, что я вижу чудо и говорю о нем, а вы тоже его видите, но стремитесь не заметить…