Искальщик

Конечно, сейчас я учел и то, что товарищ Голуб – женщина партийная, значит, и дите ее для партии большевиков – человек близкий, родной.

И что интересно, Розку я учел. А то, что это ж было б и мое дите, тогда не учел. Хоть и с такой стороны – концы стянулись бы. Она – партийка, а я ж комсомолец.

А пришел на место – надо не размусоливать, а приступать. Я и приступил.

Сначала двинулся к хибаре на входе. Решил, что там местная контора. Так и было.

Вошел.

И тут кольнуло под самое ребро. У меня ж спросят, кого хороню. Бумажки спросят. А у меня на узелок бумажек нету, и на себя бумажек тоже нету. А словами ж не доведешь. В таких организациях, пускай и на революционных началах, слова как таковые не считаются. Правильно, конечно. А то всякий будет.

Вышел на чистый воздух. Стою. Не думаю ничего. Тем более не представляю. Стою сам себе и стою. На снег любуюсь.

Услышал за спиной скрип – сани тащатся. Голоса услышал, плач не на один голос. Потом все это остановилось под самым моим боком.

На сельских санях – партийный гроб. Кумачевый и тому подобное. С людей – две женщины городского вида, не старые, дядька, тоже городской, в годах, вдова – женщина опять-таки городского вида, и девочки лет по двенадцать, причем двойня. Женщины-родственницы рыдают, дядька держится бодряком, себя не роняет, вдова убивается, девочки подвывают, как умеют. Можно сказать, плачут посильно.

То, се, контора…

Уполномоченный от кладбища работник повел сани за собой.

Я пристроился. Не скрою, у меня родилась ясная цель.

Дальше.

Вдова выбирала с уже готовых на рабочий день ям. Причем выбирала так, что три раза передумывала. Глазом вроде выберет, потом подойдет, рукой землю потрогает и отойдет к другой яме. А что трогать? Что ее, то есть землю копаную, мерзлую, трогать? Если б она, то есть вдова, покойника трогала, советовалась, я б еще подобное поведение понял.

Я, конечно, вдову не осуждал. Но и так тоже ни к чему. Люди ж на холоде копали, старались. А ты, получается, перебираешь.

Как-то ж уже выбрала.

Пока гроб сгружали и несли к яме, я подошел к вдове вплотную и прямо, но тихо спросил:

– Женщина, вы сами партийка?

Она от неожиданности поперхнулась слезами, но ответила четко, причем тоже тихо:

– Партийка.

Я не отступал:

– Я сам комсомолец. А тут у меня младенец. – Я выдвинул вперед узелок. – Младенец этот получился от меня. Только он не родился, а выкинулся. И правильных бумажек у него нету. Я вас сильно прошу, как женщину и как партийку, положите его в гроб с вашим дорогим покойником. Если что, ему веселей будет. Младенец по весу ничего не возьмет, и по месту тоже ж…

Вдова смотрела на меня и мотала головой. То мотала вроде “да”. То мотала вроде “нет”. Понятное дело, без привычки подобные просьбы просто не разрешаются.

– Вы не сомневайтесь, младенец мертвый по закону… Я его сам положу…

Я и правда сам положил узелок под бок мертвецу. Руку его приподнял и положил. И край пиджака вроде случайно завернул. Чтоб в глаза не бросалось.

И надо же – в это печальное мгновение покойник показался мне похожим на нашего Владимира Ильича Ленина, который тоже уже умер. И получалось, что я младенца сдал на руки не случайному чужому дядьке, а близкому и дорогому другу.

Ну, прощание, вдова, дети, другие пришедшие и тому подобное.

Да…

По дороге в мастерские я сильно старался рассуждать о насущных делах. А только все насущное упиралось в то, что Розки больше нету.

И так я на Розку обиделся! Как же ж она меня подвела! Я не учел – ладно. Но она ж – старший товарищ! Могла б учесть! Могла б распорядиться!

И не надо думать, что я бревно. Я далеко не бревно. Во мне все, между прочим, бурлит. И хорошее, и плохое. И жизнь бурлит, и смерть тоже. Просто я придумал себе: про главное не думать, тем более не представлять. Потому что невозможно ж так! Человеку хочется спастись от всего на свете, а тут постоянное такое…

Да.

А все ж таки я в тот день работал. Если б не работал, не знаю, как бы до вечера и дотелепался.

После смены ноги меня на Полевую не несли. И к Зое не несли. Если честно, я про Зою за все время не вспомнил. Хоть у нее дите в сравнении с Розкой еще было живое, наружу, наперекор мне, не просилось, а просилось долежать себе спокойно на правильном месте.

Ноги сами понесли меня на Розкину квартиру. Конечно, ничего там моего не было, кроме дедовой бороды у писателя Толстого. Но кто ж мне запретит явиться – не по-товарищески, так по-людски?

Когда мы с Дорой везли Розку в больницу, дверь закрыли на ключ. Дора ключ засунула себе в саквояж. Так он там и остался. Получалось, что я шел к закрытым дверям. Я это понимал, но надеялся.

И правильно делал.

Дверь была открыта.

В квартире не слышалось ничего – ни всхлипа, ни голоса. И духов Розкиных не слышалось. А слышалась самогонка напополам с табаком.

Я потрогал безотлучный револьвер у себя на животе и смело продвинулся в главную комнату, с большим круглым столом под скатертью.

Картина передо мной развернулась следующая.