Искатель, 1961 №6

В самой просторной комнате, против окон, два больших портрета. Два очень похожих русых, большелобых парня. У обоих упрямо сжатые рты, чуть прищуренные светлые глаза. Лица добрые, открытые. Нетрудно догадаться — братья. Тот, что постарше, — Генка, младший брат Шурика. Это снимок 1953 года, последняя фотография Генки. А тот, что кажется помоложе, это и есть Шурик Климко, командир лидских комсомольцев-подпольщиков. Снимок 1942 года, единственная память о Шурике.

Хозяйка дома Екатерина Михайловна, маленькая, сухонькая, очень подвижная женщина, о былых днях рассказывает со спокойствием, за которым чувствуется горечь выстраданных лет, тяжкие раздумья бессонных материнских ночей. Все вытерпела, все перенесла. Вот только соседи говорят: «Ссохлась ты, Екатерина Михайловна, сжелтелась». Хлопот у Екатерины Михайловны много — да ведь она из тех женщин, что идут навстречу заботам. Полон дом ребятишек — это уже внуки. Большелобые, крепкие, рослые не по годам ребята. Да, недаром говорят: «Климки быстро растут»…

Рассказ Екатерины Михайловны. «Эту ночь, как Роберт Юрьевич взорвал электростанцию, я помню хорошо. Тревожная была ночь. К вечеру набилось к нам много военнопленных. Я их всех знала. Они на станции работали. Одного Роберта не было. Чуяла я: что-то задумали ребята. Молчала. Привыкла ко всякому беспокойству. Конечно, болело сердце за сыновей, особенно за Шурика — самого бедового. Понимала, что дело он делает правильное, суперечить ему ни к чему.

Многое он от меня скрывал. А как от матери убережешься, от хозяйки в доме? Чего не знала, о том была догадка.

Собрала пленным поесть. Часов в десять они взяли оружие и пошли. Повел их Толя Качан, а Шурик остался. Маша прибегала и о чем-то говорила с Шуриком.

А среди ночи — я лежала, не спала — громыхнуло. Окна порозовели. Пожар! Машины забегали по улицам, сирену на станции запустили. На улице полно было народу. Смотрели, как полыхает электростанция.

На другой день прибегает Маша. Запыхалась. Вижу — лица на ней нет. Белая, и руки дрожат. Дала ей воды. Она сразу к Шурику в комнату. Достала гранату, револьвер.

— Мама, прощайте.

— Да что, — спрашиваю, — с тобой?

— Мама, я немцев потравила.

Тут и у меня ноги чуть не подкосились. Страшно стало за нее.

— Немцы к нам приехали, гестаповцы, — рассказывает, торопится. — Хотели на станции всех позабирать. До Роберта докопались. Потравила я их, порошков им насыпала.

В сенях остановилась:

— Мама, берегите Шурика.

И ушла. Долго я простояла в сенях, слушала — нет, никто не стрелял. Значит, выбралась. Потом соседи рассказывали — в госпитале у немцев был переполох. На санитарных машинах травленых гестаповцев свозили. Кислое молоко сыворотку собирали по домам — отпаивать сволочей. Не всех, говорят, спасли.

После этого Шурика и Мотю Наказных взяли на допрос. Знали, что они дружат с Машей. Били их. Все же выпустили — не могли доказать вины. В то время партизаны больших дел натворили на железной дороге. Взрывали эшелоны почти каждый день. На станции и вовсе работы остановились. Поезда неделями не ходили.

С Ленькой Холевинским первым стряслась беда. Вечером Шурик и Толя принесли его на шинели. Ни кровинки не осталось в хлопце. Когда нашли его, еще был живой. Говорил. А по дороге умер. От Шурика и узнала, что случилось с Ленькой. Немец какой-то заметил его на путях и погнался. Выстрелил несколько раз по хлопцу и, видно, сам не думал, что попал. А Ленька где-то в садочке залег и темноты ждал. Если бы покликал кого-нибудь, может, и спасли бы, а он, глупый, молчал. Боялся кричать, чтоб немцам не сказаться. Пытать начнут — еще проговоришься. Отчаянный был мальчишка. Щуплый, слабенький на вид, а сколько в нем было силы! Захоронили Леньку тайно, чтобы немцы ничего не узнали.

Фашисты становились все лютее. То и дело хватали людей, пытали, казнили. Виселиц настроили.

Не раз я советовала Шурику бежать в лес, но он отмахивался: мол, «еще не время». Я знала, что он собирался пойти в партизаны, но все откладывал. Так и не успел.

Ночью остановилась возле дома машина, в ней полным-полно полицейских. И немцы вокруг на мотоциклах. Я разбудила Шурика: «Беги!» Куда там! Возле каждого окна полицейские. Открыла дверь — они меня отпихнули, ворвались. Шурик вышел им навстречу.

— Климко Александр?

— Климко.

— Собирайся.

Забрали и Александра Степановича, весь дом перерыли. К счастью, Шурик все запрятал. Я выбежала за своими, заголосила. Известно, бабья доля — голосить. Шуцман меня прикладом огрел. Успела заметить — в грузовике с полицаями сидела женщина, рыжеволосая, ее я видела у нас в доме. Она приходила от партизан. Не понравилась мне — какая-то вертлявая. Подумала — значит, и ее взяли. Машина уехала. А я все лежу на земле, возле забора, и не могу встать.

Подняли меня соседи. Рассказывают — Мотю Наказных взяли, Толю Качана вместе с отцом, Гаврилой Павловичем.