Искатель. 1964. Выпуск №4

Сегодня, пожалуй, можно было и не приезжать в Сигулду, не тратить четыре часа на дорогу. Если серебристые облака появятся, он смог бы увидеть их в Огре. Вышел бы подальше на шоссе, там место открытое — обзор широкий.

Но лучше все-таки здесь. Привычнее. Смешно, конечно, но именно здесь, на этой наблюдательной площадке, он обретал уверенность, что его предположение правильно — серебристые облака появятся.

Он ведь тоже сопоставил факты. Факты, добытые давно, и те, что стали известны науке в последние годы. Он не пропустил ни одной строчки о серебристых облаках или о том, что имело к ним хоть какое-то отношение.

Технические журналы, рефераты, материалы Международного геофизического года, различных научных конференций и совещаний… У него постоянно было такое ощущение, что он может не прочитать, не узнать чего-то, упустить какое-то звено, и тогда его работа уже не будет работой, а превратится в дилетантское занятие.

А он относился к ней очень серьезно — уважал ее.

Однажды они с мамой даже немного поспорили. Вместе пошли на вечер в школу. Была, как водится, торжественная часть, потом концерт. Когда начались танцы, он заторопился домой, мама предложила остаться. Роберт отказался наотрез: напрасная трата времени, он лучше посидит над книгами.

Мама заметила, что юноша должен уметь и танцевать. Он возразил: можно и не уметь танцевать, ничего странного в этом нет. Вот другое странно — как можно, например, каждый день слушать радио и не знать даже принцип устройства репродуктора? А такие незнающие люди, оказывается, есть, он недавно встретил одного… По мнению Роберта, это даже не дилетантство — хуже. В наше время это просто грех.

Они уже возвращались домой, шли по безлюдной вечерней улице, и в кронах сосен над дорогой просвечивали далекие звезды.

Мама согласилась с ним, но он чувствовал все-таки, что она немного обеспокоена. «Я, наверное, была плохой мамой: не сказки тебе, маленькому, рассказывала, а читала книги…» Голос ее прозвучал не только шутливо.

Но беседа, как всегда, доставила им большое удовольствие — они умеют поговорить друг с другом. Мама — прекрасная слушательница, ей даже просто рассказывать и то интересно, но к тому же у нее всегда находится свой, часто неожиданный для него взгляд на вещи. Тогда, например, по дороге со школьного вечера домой, он говорил и о своем увлечении физикой и заметил, что ему даже математическую формулу иногда хочется выразить в виде какой-то кривой, графически, более зримо. Мама ответила, что не очень-то это понимает — да простит ей сын такое грешное дилетантство! — и спросила: а как можно «выразить» вот этот неуловимый сумеречный свет вечерней улицы, и звук их шагов, и поблескивание звезд в сосновых кронах? В математической формуле или графически? Наверное, нет! В музыке, в сочетаниях слов, средствами живописи — это другое дело. Роберт рассмеялся, но это так понятно! Но она очень серьезно сказала: нельзя видеть одни только формулы, нельзя забывать, что в его увлеченности физикой косвенно виноват и Жюль Верн…

А помнит ли Роберт, как читал ей вслух записи Цераского о серебристых облаках? Какой точный и изящный стиль, правда? Сейчас ей подумалось даже, что именно такой человек, как Цераский, умеющий написать об увиденном так выразительно и пластично, должен был обратить внимание на серебристые облака! Ну, конечно, это спорно. Конечно… Но в одном она убеждена: писать так может человек, который глубоко любит свое дело и остро, каждым нервом ощущает связь с окружающим миром — свою, человека, связь с природой.

Ученый может быть поэтом. Но вот вопрос — не должен ли?

Чем помог ему этот разговор? Тем, что напомнил о необходимости широкого видения вещей? Сравнивать, сопоставлять, искать связь между тем, что узнал вчера и прочитал сегодня, только так можно обрести «полное зрение»…

Тем же самым летом он путешествовал по Северной Двине. Пароход шел в Холмогоры. Роберт сидел в каюте и наблюдал, как за окном меняются, линяют скупые краски северных сумерек.

Проходили встречные суда, все больше буксиры, их крепкие грубоватые силуэты виделись четко — вода и небо были светлые. Почти одинаково светлые. А полоска берега разделяла их, такая же четкая, как силуэты буксиров и барж, словно для того, чтобы глаз не путал, где река, где небо.

Они гасли постепенно, приобретая серый, свинцовый оттенок, и, наконец, стушевалось все. И корпуса встречных судов теперь не были видны, только плыли навстречу треугольники огней: зеленый и красный — бортовые и белый — мачтовый.

Пассажиры, почти все местные, судачили о своих делах, потом заговорили о своенравном характере их реки и о том, что вести по ней судно в ночные часы — дело сложное. Это время капитанской вахты — капитан сейчас сам стоит у штурвала. И, в Архангельск возвращаясь, будет стоять до рассвета.

Тогда Роберт поднялся на верхнюю палубу, отыскал рулевую рубку и открыл дверь. В рубке было темно. Он спросил, глядя в темноту:

— Товарищ капитан, можно с вами тут постоять?