Искатель. 1965. Выпуск №6

Что произошло? Было два пленных, остался один. Командир доложит Прайсу, как это случилось. Как? Второй напал с ножом. Что же, матросы не могли его обезоружить? Могли, но тут подвернулся юнга, да неловко: еще мгновение, и фашист бы и его… Надо было спасать юнгу. Командир выстрелил в руку пленного, но тот упал за борт. Вернее, юнга его… Кетч. Видел я этот приемчик в Майами, когда там американские матросы подрались. Все юнга, юнга!

Я вспомнил, как они стояли друг перед другом на базе в Исландии, когда Прайсу пришлось извиняться. Вот тогда ои себя показал! Отдохнуть не дал, думал, что командир будет просить его или согласится погрузить катера на транспорты. Как же… Не дождался…

Все, что я раньше видел, было на поверхности. Но сейчас мне открывалось кое-что поглубже. Тут не кетч, тут… Прайс хотел взять верх над нашим командиром. Нет, тут не кетч. И как ударило в голову: командир-то стрелял в руку не случайно!

Раздалось осторожное, нерешительное вначале ворчанье, потом я услышал завывание за переборкой и плотный, мощный гул. Моторы! Но они вдруг смолкли, и на этот раз тишина показалась мне мертвой.

А я, пожалуй, кривлю душой…

Равнодушно отсвечивали стекла приборов.

Надоело. И эти стекла, и черная панель передатчика, и кресло, и стены радиорубки-колодца — смертельно мне все это надоело! И сиди вот в колодце, на дне, один.

Опять заработали моторы. Уверенно, на полную мощность. Корабль вздрогнул… Идем! Накренился, выпрямился… Да, идем.

Кто-то спускается по трапу.

Я обернулся, поднял голову. Это был техник-лейтенант с двести двадцатого. Потом я увидел ватные брюки, телогрейку и лицо пленного.

Последним спустился командир. И в свою каюту он вошел последним, глянув на меня от двери. Я прикусил губу, когда увидел его глаза и резкую складку у рта.

— Нас не вызывали?

— Нет, товарищ командир.

Он еще помедлил.

— Как этот немец напал на вас?

— Не на меня, товарищ командир!

— Но я видел…

— Нет! — Я вскочил. — На боцмана, понимаете? На боцмана!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Ты встанешь или нет? — спросил Гошин.

И опять стал трясти меня за плечо.

— Сейчас…

Я соскользнул с койки на рундук, нагнулся. Где-то здесь, под столом, должны были быть сапоги. Нашел. Поднял голову.

Напротив сидел немец, глотал гречневую кашу.

— Чего он все в нашем сидит?

— Сохнет его-то, — сказал боцман.

Я потер ладонями лицо. Не выспался. С часу до утра на вахте, утром вся эта заваруха, потом Федора подменял. Часа три удалось поспать. Мало…

Я долго фыркал под краном.

— Скоро? — спросил Андрей. — Побриться надо.

— Брейся…

Вытираясь, опять посмотрел на пленного. Не старый. Лет двадцать. И лицо человеческое… Трудно понять. Невозможно! С одного «Либерти» даже команду сиять не успели — все ко дну пошли. А этот? — может, он и торпедировал! — сидит в сухом, кашу жрет. Откачали…

Гошин поставил на стол миску с гречкой.

— Ешь.

— Я на камбуз пойду.

— Ешь, — сказал боцман.

— Это вы мне или ему? — кивнул я на пленного.

Пустошный что-то прилаживал между люком и крайней к выходу койкой. Андрей брился перед умывальником.

Гошин ушел на камбуз и плотно притворил за собой дверь.

Так… Я опять посмотрел на боцмана, понял, что он там прилаживает. А, подвесная… Она выход будет загораживать! А если тревога?

— Ешь, — сказал боцман очень мягко, дружелюбно, а смотрел — вот-вот ударит. — Сиди и ешь, во время еды не разговаривают, когда я ем, я глух и нем, не то всю морду тебе намылю, чтобы не позорился-то, — ласково окал он. И косился на пленного.

— Поговорили, — ответил я мстительно.

В кубрике тяжелело молчание. Немец перестал есть — ложкой боялся звякнуть. Скребла бритва.

Ладно, я свое съем.

— Сергей за тебя на нож… — начал вдруг Андрей.

Вся кровь бросилась мне в лицо. Я выбрался из-за стола. Как можно спокойнее — пленный смотрел! — надел бушлат, шагнул к трапу и, уже закрывая люк, услышал внизу:

— Гошин! Отдать он хотел нож-то? Сам же ты и говорил… Видал ты?

— А кто его знает, не понял, чес-слово! Вижу только — в одно время выстрел и… р-раз его Сергей обеими ногами! Кетч.

Я постоял около захлопнутого люка: пока глаза привыкнут. К ночной качке приноровиться надо, не видишь в темноте ни палубу, ни край борта.

Стал различать белые вспышки пены.

В океане качка не такая, как в море. Здесь она размашистее. И даже в шторм гребни редко закручиваются пеной. А в море чуть ветер за три балла — барашки. Глубина меньше, пены больше…

Но сейчас ветер был сильней чем на три балла, и крепчал, и выдувал слезы.