Искатель. 1967. Выпуск №4

К секретеру был приколот самодельный плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. Надпись:

«Мир — кунсткамера, люди — экспонаты.

Ст. Юрский».

Позер…

— Вы хорошо зарабатываете?

Она пожала плечами и усмехнулась. Автомобильный ключик и брелочки чем-то незримым роднили нас.

— У буфетчицы трудная работа… Ну, иногда помогал дядя Славика. Профессор!

В словах промелькнул оттенок презрения и застарелой родственной вражды.

— Уж и дядя! — сказал я в тон.

— Вы знаете? Действительно… Когда Славик окончил школу, я попросила брата, чтобы устроил его в институт. Знаете, он отказал. Родной двоюродный брат! Конечно, я женщина — простая…

Вот здесь я почувствовал неожиданную гордость, но там, где гордость, уже нет простоты.

— Получает большущие деньги, а живет… Откровенно сказать, хуже меня. Все тратит на какие-то экспедиции…

Мне захотелось прервать поток глупых слов. Не в этом ли причина разлада, происходившего в душе парня? Бессребреник был представлен в его глазах чудаком и скопидомом. И тут же рядом — торжествующее мещанское благополучие…

— Как вы думаете, Славик скоро вернется? — спросила она так, будто ее сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике моей машины.

В том же доме я отыскал приятеля Юрского, восемнадцатилетнего Алешку, застенчивого веснушчатого парня.

— Мы со Славкой редко встречались последнее время, — сказал он.

— Может, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с ним хотели во флот?

— Если бы матросом, то пошел бы со мной работать в порт. Я на буксир устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно-морские…

— А он?

— «Ерунда, — говорит, — Не хочу, мол, размениваться по мелочам. Вы еще обо мне, — говорит, — услышите!»

Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких остановок, я вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по крайней мере полчаса, а Ленинград создан для неспешной ходьбы. Как поэзия, он не терпит суеты.

Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик задумчивой и благостной земли. Я пил ленинградский воздух и завидовал людям, для которых эти улицы были домом.

«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно опасна».

Надпись, оставшаяся с давних времен, ворвалась в тихий мир, как снаряд, полет которого потребовал двадцати лет.

Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голуби. Колоннады Казанского собора охватывали толпу, словно две руки. Зеленые, округлые кроны лип были легки и, казалось, вот-вот поднимутся к небу, как стайка воздушных шариков…

Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.

Близ Гостиного двора была толчея, здесь царило ощущение вечного праздника.

Я не знал, что несколько дней назад в то же полуденное время тот же перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников. За ним шли по пятам, и этот человек вскочил в спасительный магазин, сумев оторваться на некоторое время от преследования.

В его распоряжении было лишь несколько минут. Чем дальше уходил он в гомоне и суете, тем уже становилось свободное пространство. Единственное, что он мог сделать, — уничтожить пленки с кадрами, сделанными на военном объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех, кто дал ему задание. Он думал только о пленках, которые достались ему нелегко и на которые давно возлагали надежды т а м, за тысячи километров. Специальный связной, законспирированный, надежный, ждал «материал».

Когда, поднявшись на третий этаж, преследуемый увидел Грачика, мелкого фарцовщика и Спекулянта, однажды оказавшего Лишайникову услугу, он не колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход…

Если бы мне было известно все это, то, проходя мимо Гостиного двора, я бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнуло войной. Исчезали с Аничкова моста клодтовские кони. Мемориальная надпись на Невском становилась грозным реальным предупреждением. Призрак дистрофии и холода надвигался на великолепный город.

Он, Лишайников, пришел оттуда, из двадцатилетней давности, из войны. Он нес с собой беду.

Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. И шел по Невскому, разглядывая дома и витрины, и думал о Ленинграде, Юрском и о себе.

Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят. Кожа на руках просвечивала, открывая синий узор вен. Наверняка он был один из тех, кто еще с рождением получает в пожизненный дар полдесятка хронических болезней, но благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до восьмидесяти и успевает сделать то, что не под силу взводу здоровяков.

— Я из милиции, — сказал я. Незачем было разыгрывать спектакль перед этим человеком.

— Что-нибудь известно о мальчике? — спросил профессор.

— Пока ничего. У меня не совсем официальный визит. Хотелось бы поговорить… Скажите, как исчезло «Благовещение»? И что это за икона?

— Икона стояла вот здесь.