Искатель. 1976. Выпуск №2

Я шел по хилой аллейке, направляясь к лыжинской лаборатории, и повторял про себя бессмысленно слова: «Клянусь устранять от доверенного мне больного всяческое зло и вред», мне нравилось их звучание, гипнотизировал напев этих слов, торжественных и прекрасных, как стихи.

Обогнул с тыла кирпичный лабаз, в котором размещалась лаборатория, и замер на месте, будто вогнали меня на аршин в грунт свайной бабой. В окнах лаборатории горел свет.

Я приник к переплету рамы, пытаясь рассмотреть, что происходит внутри, но сквозь заматованные стекла я увидел лишь крупную мужскую фигуру, неспешно пересекшую поле зрения.

Значит, размышления, которые я приписал Панафидину, заняли у него гораздо меньше времени, чем я предполагал?

И Хлебников тоже переоценил его повышенное чувство опасности?

Или просто недооценил, как, впрочем, и я сам, ум Панафидина? Ну, действительно, зачем ему было ждать ночи, пробираться сюда потихоньку, как воришке, рискуя-таки нарваться на засаду, когда он может все сделать с вечера?

Осторожно подергал я дверь — заперто. Стараясь не скрипеть, вставил ключ в скважину и тихонько повернул, и сам подивился глупости всех моих предосторожностей — кому они сейчас нужны, когда он сам запер за собой дверь?

Толкнул дверь и вошел в лабораторию, зажмурился на миг от яркого света после темноты.

За письменным столом в углу комнаты сидел Илья Петрович Благолепов. В руке дымилась зажженная сигарета, смотрел он на меня с прищуром, и светился в узких, пришторенных складчатыми веками глазах вопрос: а тебе что здесь надо?

Я прошел через всю лабораторию к столу, и по сводчатому потолку прыгала с балки на балку вперегонки со мной длинная голенастая тень, словно хотела заскочить вперед меня и сама спросить — скандально, с вызовом, на крике: «Вы почему рассиживаете ночью в чужих лабораториях?»

Но я сел спокойно на стул, и тень рухнула с потолка, сжалась в бесформенный, угловатый ком у меня за спиной, бесшумно растянулась на полу, замерла. Она знала, что главное оружие человека в засаде — внезапность, и обернуто это оружие было сейчас против меня, потому что я мог ждать здесь кого угодно, кроме старого профессора со стеклянным сердцем, отгородившегося от всех страстей мира на своем крошечном, последнем островке покоя и тишины.

Видимо, выражение растерянности на моем лице было сильнее испытанного Благолеповым испуга при моем появлении, во всяком случае он сделал вид, будто ничего особенного не происходит, будто мы не встретились поздним вечером в чужой лаборатории, к которой испытывает пристальный интерес его зять, а заскочил я к нему вечерком на квартиру — не больно, конечно, дорогой гость, но и приличия соблюсти необходимо, поэтому он наклонил неспешно свою огромную лысую шишкастую башку и сказал негромко:

— Вечер добрый…

— Скорее доброй ночи, — сказал я и, не задерживаясь на церемониях, сразу спросил: — В прошлый раз вы мне предлагали не верить глазам своим — де, обманщики они и предатели. Не знаю, как быть сейчас, может быть, это я не вас вижу ночью в лаборатории Лыжина? Может быть, ваша фамилия Панафидин?

— Бог миловал, — усмехнулся старик. — Сроду была мне фамилия Благолепов.

— Ну, прекрасно, значит, не обманывают меня мои глаза. Но мне кажется, что в вашем возрасте и с вашим сердцем рискованно пускаться в такие предприятия…

— Хороший поступок совершить никогда не поздно, — сказал Благолепов, затянулся сигаретой, и на лице его не было ни страха, ни стыда, ни волнений, а читалось только страстное удовольствие матерого курильщика, дорвавшегося наконец после долгого воздержания до табака, и теперь, мол, ему все трын-трава. И уж не знаю, от удовольствия, которое ему доставляло курево, от неловкости ситуации, от старости или еще почему, но меня поразило его лицо — оно было словно слепое, его глаза смотрели сквозь меня навылет — в стену, и обратно, в себя, мне казалось, что он ничего тут не замечает и смотрит только внутрь себя, выискивая какие-то неведомые мне глубины, и в бездне этой копошились погребенные много лет назад страсти, желания, проблемы. И вообще у него был такой вид, словно он специально выбрался сегодня вечерком приехать из своей Опалихи, со своим больным сердцем и разноразмерными шагами толь ко для того, чтобы покурить здесь в тишине и одиночестве, постукивая неспешно и ритмично большим и указательным пальцами по неструганым доскам стола, и неторопливо, раздумчиво посмотреть в глубь себя.

И, глядя на его неподвижные, настоящие стариковские глаза, рассматривающие внутри себя что-то засыпанное курганами времени — события, людей и их отношения, я вспомнил слова Халецкого, что мудрые ходят по миру ощупью. Я спросил его:

— Не потрудитесь ли вы, Илья Петрович, объяснить мне, чем вызвано ваше присутствие здесь?

Какое-то время он еще сосредоточенно постукивал пальцами по столу, курил и смотрел слепо вперед, потом, словно дошел до него мой голос, отдаленный мирами и десятилетиями, очнулся, кивнул головой:

— Да, да, вы никак не могли предположить, что встретите здесь меня. Но если вдуматься, то ничего здесь нет особенного…

Меня это взорвало: