Искатель. 1977. Выпуск №5

Молчавшая до этого приемщица вдруг поднимается со стула, мягко берет Безносова за рукав кухлянки.

— Не перечь, Ванюша. Зачем тебе беду на себя навлекать? Скажи, что там лежит, тебя и отпустят с богом.

Безносов долго молчит, видно, как перекатываются желваки по его скулам, наконец говорит глухо:

— Торбаза там камусовые, три пары, чулки меховые к ним да несколько шкурок камуса на женскую шапку. Друг у меня в Киеве — служили вместе, так это ему, жене его и сыну подарки. Он нам тоже посылки присылает, она вон подтвердить может. — Безносов кивает на приемщицу. — А камус мне старший брат дал. Оленевод он, и это законом не воспрещается.

— Ну ладно. Камус так камус. Жаль, что вы правду не хотите говорить. — Гусев смотрит на часы. — Будем вскрывать посылку. Понятые, назовите свои фамилии, имя, отчество.

Капитан быстро записывает в протокол показания понятых, говорит:

— Прошу вскрыть посылку.

Начальник почтового отделения берет ножницы и, не глядя на Безносова, начинает сосредоточенно разрезать швы. Под холстом оказывается картонная коробка из-под карамели, он распаковывает ее и поодиночке вытаскивает содержимое посылки на стол.

Я и Лыткин, вытянув шеи, смотрим на растущую горку жесткого, гладкого меха. Шкурки, торбаза, шкурки… камусовые шкурки, выделанные из оленьего меха. Меха, в котором ходит все мужское и женское население Якутии, Эвенкии и Чукотки. И ни одной шкурки соболя или песца.

…Когда мы уходили, я тронул Ивана за рукав и сказал единственное, что мог:

— Прости, Иван.

6

Я еще только-только начал свой рабочий день, когда на столе забренчал телефон и телефонистка невыспавшимся голосом пробормотала:

— Соединяю с «Брусничной».

В трубке затрещало, закашляло, и далекий голос спросил:

— Лейтенант Нестеров? С вами говорит Потапов.

— Какой Потапов?

Но я тут же вспомнил кудлатого невысокого парня, с которым меня познакомили в райкоме комсомола, когда я вставал на учет.

— Главный геолог «Брусничной». Чепе у нас. Человека убили.

— Что-о! Кто убил?

— Завхоз Дударь. Вчера вечером. Рабочего Моисеева.

Дударь! Я едва не выронил трубку и, стараясь унять заколотившееся сердце, спросил:

— Убийца арестован?

Потапов долго молчал, потом выдавил едва слышно:

— Скрылся он.

— Как! Как скрылся?! — заорал я. — Где начальник партии?

— Ушел на лыжах на участок. Как только сообщили.

— Участок находится где?

— Ягодный ручей. От устья семь километров.

«Дударь! Ах, Дударь», — я все никак не мог успокоиться при этом имени. Перед глазами опять всплыл длинный нартовый след и комочки запекшихся в крови собачьих ушей на белом снегу. «Ах, сволочь! Сначала собаку, а потом и человека…»

Я подошел к висящей на стене карте, нашел ручей Ягодный. Здесь недалеко стояла стационарная разведпартия «Брусничная», и место это было обведено красным карандашом. Напрямую километров семьдесят будет.

В районе уже знали о случившемся и теперь только ждали судебно-медицинского эксперта, чтобы вылететь на место происшествия. Эксперт же должен был возвратиться в поселок только через сутки, и поэтому начальник райотдела дал «добро» на мою самостоятельную поездку в «Брусничную». О Дударе также были предупреждены все кассы Аэрофлота, автоинспекции и участковые.

Семьдесят километров по накатанной дороге — это пять часов хорошей езды. Давая собакам отдохнуть, я через каждые двадцать минут соскакивал с нарты и бежал следом за упряжкой. Вошедшие в работу, широкогрудые лохматые труженики благодарно оглядывались и, взвизгивая от удовольствия, мчались за вожаком. А Алмаз делал свою работу. Чувствуя по натянутым постромкам, что кто-то начинал филонить, он, не сбавляя хода, рывком оборачивался назад и ощеривал пасть. Провинившийся тут же делал рывок вперед, и нарта, прибавляя в скорости, неслась дальше.

На Ягодном было тихо. Не видно было людей у чернеющих точек шурфов, выделяющихся на белом пологом склоне сопки, изрытыми оспинками. Словно вымерла наспех срубленная избушка с маленьким оконцем в торце. И только сизый дым, прямым столбом поднимавшийся над печной трубой, говорил о том, что здесь живут люди. Собаки, почуяв стоянку, рванули на последних метрах и резко остановились у помойки, с которой слетела стая белых куропаток. Я вогнал остол в наст и, закрепив нарту, пошел к бревенчаку. Это первый убитый человек, которого я увидел наяву.

На вид ему лет сорок — не больше. Он лежал на спине, и заострившиеся черты лица говорили о том, что смерть наступила давно. От носа и уголка рта по щеке пролегла черно-бурая полоса запекшейся крови. Покойник лежал в двух шагах от нар, и из-под откинутой правой руки, чуть ниже подмышки, было видно расползшееся, успевшее почернеть пятно. По рваному блюдцу раны было видно, что стреляли мелкой дробью с четырех-пяти шагов. По-видимому, убитый с поднятой рукой шел на Дударя, и тот выстрелил. Почти в упор.

— Из-за чего все это могло случиться? — Я кивнул на труп.

— Не знаю. Право слово, не знаю. Я его на работу-то принял вчера утром. А вечером… — Начальник партии, широкоплечий, под «бобрик» подстриженный блондин, виновато развел руками. — Надо же такому случиться.