Искатель. 1983. Выпуск №1

Раза два на привалах дядька уходил охотиться в какие-то «свои» потаенные места, стрелял открыто, притаскивал рябчиков, однажды даже двух тетеревов — для кормежки, а часть в сумку на случай встречи с немцами. Охотник со спецразрешением от властей, в чем он сам признался не без самодовольства. Они же с Борисом в этом случае должны были по его сигналу уходить с тропы в гущу леса и оставлять его одного.

Костер он разводил сам с одной спички. Потом сидел отдалясь или уходил на время — что-то высматривал окрест. Прикидывал, что ли, как им дальше идти? Однажды Антон спросил:

— Не сбиться бы с пути. Еще заплутаем.

Дядька не сразу ответил.

— Как ни плутай, — буркнул неопределенно, — от себя не уйдем.

И снова шли, теряя счет времени. Немели щиколотки, сбивалось дыхание, как бывало на курсах, на марш-бросках по пол сотни километров с полной выкладкой.

Однажды сказал проводнику в спину:

— Может, передохнем?

— Рано…

И опять продирались в нехоженой чащобе, ветки били по щекам, и надо было напрягаться изо всех сил, заслонять лицо рукой — беречь глаза.

Чтобы как-то перемочь себя, отвлечься, Антон принимался считать до ста, потом до тысячи, ожидая привала. Потом стал думать о Клавке с такой обостренно вспыхнувшей на расстоянии сожалеющей грустью, точно оставил ее навсегда… Перед самым их выходом она затащила его в свою боковушку и, отдавая стеганку в дорогу, все не решалась приблизиться, снизу смотрела на него. Потом вдруг протянула кисет — огромный кожаный, с цветным шнурком, должно быть, дедов.

— Возьми.

— Не курю же.

— Пригодится.

Она отвела глаза:

— Вот и повидались…

На привале, когда Евдокимыч по обыкновению ушел разведать местность и они остались одни, Борька, жуя сухарь и глядя куда-то в сторону, с видимым безразличием спросил:

— Что там она обо мне думает?

Удивительно, как он вообще полюбопытствовал, отважился. Наверное, все-таки глубоко она в нем сидела, Клавка, так глубоко — снаружи и не приметишь.

— Ничего особенного.

— Мне это важно.

— Зачем?

— Хм… Значит, нужно.

— Зачем?

— Жив буду, вернусь. Устраивает? — усмехнулся Борис, — Так уж я слеплен, однолюбом.

Его он, как видно, в расчет не брал. Но обиды не было. Антон с интересом вглядывался в отвернутый твердый профиль с жующими усиками. Было что-то жалкое в этом апломбе, и Антон сказал неожиданно для себя:

— Сам же оттолкнул ее.

— Да, конечно, сам себе все испортил. — Он явно спасал свое мужское самолюбие, хватаясь за подброшенную соломинку. И Антон торопливо пожалел его:

— Простила.

— Вряд ли… Непохоже.

— Да нет у нее ничего за душой! — На этот раз он не лгал. Хорошо, что Борька не понял или сделал вид, покивав головой. Вдруг произнес, видимо, додумывая вслух какую-то неотступную мысль:

— А впрочем, не за немца же ей замуж выходить. Никуда не денется.

И впервые Антон подумал, что Борис с Клавкой были… близки. И долго еще сидел, глядя перед собой, боясь поднять глаза.

…Зудела спина, ноги были как не свои, за глоток воды, казалось, отдал бы полжизни. Но воду пить в таком переходе опасно, он знал это по опыту, знал, видимо, и дядя Шура, у него все, было рассчитано… В чуть брезжущем сквозь кроны рассвете заредел подлесок, за которым вдали, за прогалом, вновь затемнела полоса леса. Старик, оглянувшись, обронил:

— Вдоль кустарника, делайте все как я. Быстро!

Вскоре стала ясна причина спешки: эту ложбину с белыми хатками на взгорье, далеко влево надо было пройти затемно, незаметно.

Еще километра два, немыслимо долго, они пробирались, пригнувшись в хилом кустарнике, и по-пластунски на открытых местах, пока в самой глубине лощины, под холмами не заблестела речка — неширокая, петлистая, поросшая ивняком, за которым темно посверкивала быстрая вода. Старик стал раздеваться, приказав им сделать то же: скатали одежду и, привязав на загорбок, ступили в воду, неожиданно оказавшуюся в августе обжигающе холодной, аж сердце зашлось. На стрежне дно ушло из-под ног, и они какое-то время плыли, задыхаясь от холода. Уже на том берегу после такого купания стало легче ползти. Где-то далеко позади остался сносимый ветром, лай деревенских собак, крик петухов. Когда вошли в пахнущий влагой утренний лес, рубахи уже снова были мокры от пота.

В какой-то яруге, поросшей ольхой, где было темно даже на заре, в первых лучах солнца, пробивавшихся сквозь листву, проводник молча остановился, сказал, присев на пенек:

— Привал.

Антон опустил мешок, лег, уткнулся в него. Земля поплыла, покачиваясь, на миг все исчезло. Очнулся оттого, что дядька легонько вытаскивал из-под него рюкзак.

— Поедим, доставай там, — сказал дядька, отпуская рюкзак, в котором хранились остатки птицы. — На пустой желудок не сон. Часа четыре в запасе, належишься.

Почему именно четыре? Он не спросил, проводнику видней, к передовой, должно быть, надо выходить в темноте. А сколько уже позади? Накружили…

— Ну что, — сказал дядька, раскладывая на лопухах снедь, — хватил лиха?

— Мы-то ладно, а вы ради чего мучились?

— Ради батьки твоего, — неожиданно буркнул старик, — а ты думал, ради твоих красивых глаз или твоего принципиального дружка?