Искатель, 2017 №8

— Мне просто не по себе от мысли, что каждый человек судит обо мне, пропускает сквозь призму своих взглядов и пристрастий, как какой-нибудь фильм: нравится — не нравится. А многие — так и вовсе осуждают, пусть и держат свое мнение при себе.

— Конечно, хорошо, что мы не ощущаем все это физически, иначе гнет суждений был бы способен запросто расплющить нас тяжелой подошвой своего омерзительного кованого ботинка.

— Вообще-то, пап, я был бы не против, если бы суждения других как-то могли воздействовать на нас физически. Только, чур, чтобы так могли воздействовать лишь положительные суждения.

— Но ведь так и происходит: тебя похвалят, и у тебя словно крылья за спиной выросли.

— Это только когда похвалят вслух. А вот если бы уже просто добрая мысль о тебе давала новые силы… Тогда бы даже те, кто утверждает, что им плевать на мнение окружающих, взглянули бы на этот вопрос по-другому.

— Так они плюют только на критику, а с лестью-то у них совсем другие отношения. Лесть — единственное мнение, к которому они прислушиваются. И не без довольства.

— Почему обязательно лесть? Можно подумать, просто доброму слову они не рады.

— Знаешь, Тед, я заметил престранную вещь. Просто одобрение не находит в них такой благожелательности, как лесть. Похоже, самовлюбленные и не считающиеся с мнением других особы испытывают какое-то нешуточное волнение от мысли, что человек не просто похвалил их, а переступил через себя, чтобы это сделать. Унизился, чтобы доставить им удовольствие. Не знаю уж почему, но подобные нездоровые взаимоотношения с лестью для них не редкость.

— Непонятная позиция.

— У каждого своя жизненная философия, — лишь пожимал плечами отец.

— Странная это штука, жизненная философия. Есть она у каждого, но не каждый из нас философ…

— Так она не имеет ничего общего с научной. Это бытовая философия. Она и не должна делать из нас философов.

— Но хотя бы делать нас умнее?

— Не скажу насчет умнее или глупее — по-всякому выходит. Ведь эта философия основывается на принципах, которые делают нашу жизнь легче и комфортнее. Каждый соответствующие принципы и подбирает. У мерзавцев они одни, у людей порядочных — диаметрально противоположные. Но каждый выбирает такие принципы, с которыми ему комфортнее идти по жизни. Я почти не встречал людей, которые останавливали бы свой выбор на принципах, которые усложняют им жизнь. Если такое и случается, то, скорее всего, по ошибке.

— А как же быть с теми, кто, скажем, посвящает жизнь борьбе за свои и чужие права? Тут не до комфорта.

— Во-первых, есть люди, которые чувствуют себя прекрасно именно в бою. А во-вторых, бывают обстоятельства, когда жизнь комфортнее в борьбе, а не в уклонении от нее, пусть и приходится ходить по краю пропасти, откуда на тебя поглядывает черная яма смерти.

«Интересно, каково это — жизнь в борьбе?» — частенько задумывался Тед.

Идея борьбы диссонировала со всем его существом. Но был в ней и момент притягательности: триумф. Была и своя загадка: что может дать борьба, когда известно, что победителем из нее не выйдешь?

7

Очередной проведенный впустую день близился к концу.

«Еще полчасика, и можно будет возвращаться в лагерь», — постановил Тед.

Он уселся на землю у корней пихты и прислонился к ее серому жесткому стволу, от которого веяло унынием. От всего веяло унынием — мрачного неба, утративших мелодичность и сделавшихся крикливыми голосов птиц, этих гор… Впрочем, горы всегда навевали на него уныние. Неприступностью вершин, угнетающей циклопичностью масштабов, негостеприимностью мертвых каменных склонов.

То ли дело — живое дыхание океана, мягкость воды, ритмичность волн… Конечно, есть люди, которые чувствуют себя как дома в любой среде — хоть в арктических льдах, хоть на высоте в тысячи футов. Но Тед был человеком определенной среды. Определенной природной ниши. Порой он жалел, что не родился обитателем рифа, а лучше — дельфином. Да, в отличие от людей дельфинам сейчас хорошо…

Тед с особым усердием потерся спиной о кору и, набрав горсть земли, тщательно вымазал ею штанину. Подаренный Классэнами костюм он не щадил. Он предпочитал свои старые рубашку и джинсы, но Линта и Сантра настойчиво отстирывали измазанные брюки и пиджак, ни разу не попрекнув его за неряшливость, словно он был их пусть и шкодливым, но любимым ребенком.

«Черт, а ведь они меня за ребенка и считают, хоть я и старше их на двадцать с лишним лет! — возмутился Тед. — Обстирывают. Дичь всегда наловят. Даже до костра меня не допускают… С одной стороны, здорово, но с другой-то — кто я для них? Человек, с которым можно не считаться — вот кто! Ребеночек, которому, коснись дело его жизненных интересов, укажут, что ему следует заткнуть ротик и не рыпаться».

Послышался хруст. Или Теду только послышался хруст… Он обернулся: нет, вокруг все было спокойно.

Он с наслаждением закрыл глаза. Шелест ветра в ветвях дарил ему иллюзию морского бриза, крики неизвестных птах отлично имитировали клекот чаек…

Что-то больно ударило в плечо и, отскочив, плюхнулось ему на колени. Это был камень. А через секунду до Теда донесся громкий шепот: