Искатели необычайных автографов

Склонив голову набок, Мольер слегка приподнимается в кресле, театрально прижимает руку к груди. Он тронут! Похвала господина Паскаля многого стоит. И все-таки... Можно ли назвать общим их поход против тартюфов?

- Отчего же! Разве мы с вами бьем не по одной мишени?

- По одной-то по одной, но, к сожалению, из разных точек. Вы - со стен монастыря, я - со сцены театра.

Высокие брови Паскаля поднимаются еще выше.

Ну и что же? Он всегда утверждал, что крайности сходятся.

- Прекрасная мысль. Вы известный мастер на такие изречения. И все же есть вопросы, в которых нам трудно будет понять друг друга. К вашему сведению, я - ученик Гассенди.

- Иначе говоря, атеист?

Мольер сдержанно улыбается. Его учитель, человек осторожный, никогда не причислял себя к атеистам открыто. Хотя существо его взглядов от этого, конечно, не меняется.

- Итак, - говорит Паскаль, - всему причиной ваше неверие и моя вера.

- Скорее переизбыток ее, - осторожно поправляет Мольер. - Чрезмерный пафос, знаете ли, не в моем вкусе. И если уж говорить по совести, ожесточенное самоуничижение янсенистов претит мне ничуть не меньше, чем напыщенное завывание, которым потчуют публику актеры Бургундского отеля. Увы, дорогой господин Паскаль, при всем уважении к гражданской стойкости ваших единоверцев, должен сознаться, что религиозные их воззрения повергают меня в ужас! Судите сами, могу ли я, для которого искусство - все: отнимите у меня театр - и крышка, нет больше Мольера! - так вот, могу ли я согласиться, что всякий художник - духовный убийца? Да никогда в жизни!

- Вы напрасно горячитесь, - успокаивает его Паскаль. - Я не собираюсь читать вам проповедей в пользу янсенизма. Более того: как человек, превыше всего ставящий истину, должен сознаться, что завидую вашей определенности. Сам я, к сожалению, не могу ею похвастать. В моей душе по-прежнему много такого, что никак не приводится к общему знаменателю. Так, будучи уже в Пор-Рояле, я писал Ферма после долгого перерыва, что считаю математику самым возвышенным занятием для ума, но нахожу ее в то же время настолько бесполезной, что не делаю более никакого различия между геометром и искусным ремесленником.

Мольер потрясен. И это написал создатель арифметической машины, автор опытов с пустотой, краса и гордость французской математики?

Паскаль опускает голову.

- Не удивляйтесь. Я сделал это потому, что наука в представлении янсенистов не меньший грех, чем искусство. Пытаться проникнуть в суть вещей - разве это не значит соперничать с Богом? Но теперь я вижу, что лгал. Нет, не сознательно, конечно. И не Ферма. Лгал самому себе. Ибо ни убедить себя в греховности науки, ни вырвать из сердца неутолимую страсть к познанию мне так и не удалось. Доказательство тому - случай с циклоидой.

- Циклоида... Математическая кривая, - вспоминает Мольер и пальцем чертит в воздухе несколько дуг. - Эта?

- Она самая, - кивает Паскаль. - Задачу о циклоиде предложил когда-то аббат Мерсенн, но она так и осталась нерешенной. С тех пор прошло много лет. Как-то ночью у меня отчаянно болели зубы, и я метался по моей пор-рояльской келье, не зная, чем бы отвлечься. Тогда-то и всплыла в моей памяти эта забытая задача. И верите ли, - словно прорвалась во мне какая-то искусственная преграда! Никогда я не работал с таким вдохновением, с такой легкостью. Одна теорема сменяла другую... Я был так взбудоражен, что не мог уснуть.

- А как же зубная боль?

- Что вы! От нее и следа не осталось.

- Лечение математикой, - смеется Мольер. - Вот это средство! Не чета тем, которыми гробят нас, грешных, современные горе-лекари.

- Единственное, чего я себе не позволил, - записать свои доказательства, - продолжает Паскаль. - Боялся отвлечься от книги, над которой в то время работал.

- Постоите! - В руках у Мольера появляется тоненькое карманное издание. - Вот, взгляните. Только вчера из лавки.

Паскаль задумчиво рассматривает переплет, медленно перелистывает страницы.

- Да, это она72. Хотя и не в том виде, как была задумана. После "Писем" захотелось противопоставить развенчанной снисходительной морали что-то вполне определенное, какую-то положительную нравственную программу. Мне виделось - это будет большое сочинение о человеке, о его природе, о его положении в мире... Но дальше разрозненных записей дело, как видите, не пошло.

- Записи записям рознь, - возражает Мольер. - Ваши, насколько я успел заметить, касаются таких разнообразных и важных вопросов, как разум, наука, государство, политика, законы, нравственный идеал, цель жизни, наконец... Впрочем, я всего лишь бегло просмотрел их и потому не смею судить...