Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма

В тот момент, когда маневр Буденного определился со всей своей неумолимой очевидностью, ставкой были вытребованы на фронт все остатки резервов из Крыма до неоправившихся еще после Кубани юнкеров включительно. А когда авангарды Буденного появились на Чонгарском полуострове и пред Ставкой — был такой момент — встала леденящая возможность спасаться одной без всей остальной армии — тогда, в эти незабываемые минуты, с оперативного телеграфа поезда Главнокомандующего в Джанкое понеслись телеграммы в Феодосию на имя генерала Фостикова.

Генералу Фостикову было поручено привести в боеспособный вид вывезенных с Кавказа восставших, «камышевых» и прочих кубанцев. В силу целого ряда обстоятельств (недостатка оружия, обмундирования ит. д.) дело подвигалось крайне туго. Немедленно по получении приказаний генерал Фостиков известил Ставку, что он лишен возможности их выполнить, так как в его распоряжении нет сколько-нибудь значительных партий готовых людей. Из Ставки было приказано посылать. Не медля ни минуты, в каком угодно количестве, хотя бы группами по сто человек и чуть ли даже не десятками. Из Феодосии телеграфировали, что люди не одеты, не обуты, не вооружены. В ответ было сказано, что все будет дано в пути. Кубанцы выехали.

Только нерешительность красного командования и блестящий маневр 3-й Донской дивизии, вышедшей в тыл красным, спасли на несколько дней армию. Донцы вынудили противника оставить Геническ и Сальково, захватив трофеи и пленных (4 полка). Дорога на юг войскам генерала Кутепова была вновь открыта. Потрясенные, обессиленные части, измученные морозами, загнавшие лошадей, стихийно хлынули за перешейки.

В Ставке сделали в последний раз вид, что «никаких происшествий не случалось», и отдали директиву о переходе в наступление во фланг и в тыл красным частям, начинавшим атаки Перекопа. Директива, конечно, выполнена не была. Главные силы армии 21 октября все уже были на юг от перешейков. Официальное сообщение штаба полагает, что силы эти отошли «почти без потерь». Если признавать за потери только количество людей, выбывших из строя за смертью и по ранениям, то это заключение едва ли вызовет чьи-либо возражения, так как большая часть армии отступила из Северной Таврии, как только определился прорыв фронта. Но если принять при этом во внимание количество людей, потерявших веру в благополучный исход дела и дезертировавших из армии, если исключить весь небоеспособный по моральному своему состоянию элемент, то, пожалуй, трудно будет определить, существовала ли уже вообще тогда армия как таковая.

Да и что можно было требовать от людей, вынужденных держать винтовки голыми руками при 15–16 градусах мороза, кутавшихся вместо полушубков в мешки, набитые соломой, растерявших сплошь и рядом во время отступления свои хозяйственные части и последние жалкие крохи того, что имели.

А «патриотическая» печать даже в эти страдные дни гоголем продолжала гулять по Крыму и на всех перекрестках трубила о бодром духе в армии и о всяческом благополучии. Ни разу за все лето, ни разу даже в эти дни не раздалось тех призывов к спасению армии и всего дела, какими были полны при аналогичных недавних обстоятельствах польские и советские газеты. В лучшем случае дело ограничивалось трафаретными просьбами редакций к сердобольным людям о пожертвовании теплых вещей. Исключение составляло, пожалуй, симферопольское «Время» Бор. Суворина, отважившееся сообщать о довольно часто получавшихся в редакции целых коллекциях писем от раздетых, замерзающих офицеров и солдат. Как образец того розового настроения, в котором пребывала в эти дни печать, позволю себе воспроизвести целиком следующий очерк, озаглавленный… «Накануне победы» и напечатанный… 21 октября. Жизнерадостный предсказатель «невиданных побед» не видал в Джанкое ничего, кроме «веселого генерала Врангеля», «бодрых веселых лиц штабных» и мечущегося «как лев» тоже бодрого и развеселого генерала Слащева. Насколько соответствовала вся эта ура-глупость действительности, читатель может убедиться, сверив это описание с вышеотмеченным фактом экстренного вызова ставкой последних резервов, в том числе и кубанцев генерала Фостикова.

Никогда, разумеется, Ставка не переживала более тяжелых дней, и с веселыми лицами могли ходить только некоторые корреспонденты, близкие по духу тому герою народной сказки, который танцевал в присядку во время похорон. А между тем при желании можно было заметить в эти дни в Джанкое и описать много поучительного, что могло бы еще, пожалуй (как знать), потрясти общество и даже вызвать взрыв того подъема, который в иных случаях рождается инстинктом самосохранения.