Искра жизни

Пятьсот девятый присел с краю на нары.

— Мы ничего не сможем на нее обменять. Слишком рискованно, понимаешь? Никто не пойдет на это.

Рот Ломана судорожно задергался, с трудом выталкивая слова.

— Им она не должна достаться, — бормотал он через силу. — Только не им. Я платил сорок пять марок. В двадцать девятом. Только не этим! Выньте!

Внезапно он скорчился и застонал. Кожа лица подернулась морщинами только в уголках глаз и губ — других мускулов, чтобы отреагировать на боль, на лице не осталось.

Немного погодя он снова вытянулся на нарах. Из груди его исторгся тяжкий стон боли и стыда.

— Да не думай ты об этом, — утешил его Бергер. — Вода у нас еще есть. Эка важность. Подотрем.

Некоторое время Ломан лежал тихо.

— Обещайте мне, что вы ее вынете, прежде чем меня унесут, — прошептал он затем. — Когда я окочурюсь. Уж это-то вы можете.

— Ладно, — сказал пятьсот девятый. — Ее не зарегистрировали, когда тебя брали?

— Нет. Обещайте! Только наверняка!

— Обещаем. Наверняка.

Глаза Ломана снова подернулись пеленой, потом успокоились.

— А что это было там — недавно?

— Бомбы, — ответил Бергер. — Город бомбили. В первый раз. Американцы.

— О-о!

— Да, — сказал Бергер тихо, но твердо. — Возмездие все ближе. За тебя, Ломан, тоже отомстят.

Пятьсот девятый мгновенно поднял глаза. Но Бергер стоял так, что лица его не было видно — только руки. Пальцы их сейчас то сжимались, то снова разжимались, словно душат чью-то невидимую глотку — отпускают и снова принимаются душить.

Ломан лежал неподвижно. Он закрыл глаза и, казалось, уже не дышит. Пятьсот девятый так и не понял, дошло до него то, что сказал Бергер, или нет.

Он встал.

— Ну что, помер? — спросил арестант с верхних нар. Он все еще чесался. Четверо других сидели рядом с ним как неживые. Глаза у всех были совершенно без выражения.

— Нет. — Пятьсот девятый повернулся к Бергеру. — Зачем ты ему это сказал?

— Зачем? — Лицо Бергера передернулось. — Затем. Будто сам не понимаешь.

Солнечный свет окутывал его круглую голову розоватым облачком. В смрадном, удушливом воздухе барака казалось, что от головы идет пар. Глаза влажно блестели. В них стояли слезы, но от хронического воспаления глаза у Бергера слезились постоянно. Конечно, пятьсот девятому нетрудно было понять, что имел в виду Бергер. Но какое в этом утешение для умирающего? А может, наоборот, ему от этого только хуже? Тут он увидел, как прямо на серый, неподвижный зрачок одного из четверых, что рядком застыли на верхних нарах, уселась муха — тот даже не сморгнул. Может, все-таки утешение, подумал пятьсот девятый. Последнее утешение для того, кто уходит отсюда в мир иной.

Бергер повернулся и начал протискиваться по узкому проходу в глубь барака. Ему приходилось перешагивать через спящих на полу. Со стороны казалось — аист разгуливает по болоту. Пятьсот девятый двинулся за ним.

— Бергер! — позвал он шепотом, когда они выбрались из прохода.

Бергер остановился. Пятьсот девятый вдруг запыхался.

— Ты правда в это веришь?

— Во что?

Пятьсот девятый не решился повторить слова Бергера вслух. Ему казалось, сделай он это, и смысл улетучится.

— В то, что ты Ломану сказал. — Бергер глянул ему в глаза.

— Нет, — отрезал он.

— Нет?

— Нет. Я не верю.

— Но тогда… — Пятьсот девятый прислонился к ближайшим нарам. — Тогда зачем ты ему это сказал?

— Я сказал для Ломана. Но сам не верю. Никто не будет отомщен. Никто, никто, никто.

— А город? Ведь он горит!

— Город горит, верно. Столько городов уже сгорело. Но это ничего не значит, ровным счетом ничего.

— Да нет же! Ведь должна быть…

— Ничего! Ничего! — продолжал шептать Бергер с яростным отчаянием, изо всех сил отгоняя от себя заведомо безумную надежду. Его бледный череп яростно мотался из стороны в сторону, с красных век текли обильные слезы. — Ну, горит какой-то городишко, дальше что? Нам-то что до этого! Ничего! Ничего не изменится! Ничего!

— Только расстреляют кое-кого, и все дела, — добавил сидящий на полу Агасфер.

— Заткнись! — взвыл все тот же голос из темноты. — Да заткнете вы когда-нибудь свои мерзкие пасти или нет, черт вас всех подери!

Пятьсот девятый сидел на своих нарах, прислонившись к стенке. Место у него было хорошее — прямо над головой одно из немногих барачных окон. Окно хоть и узкое, и высоко под потолком, но в этот час пропускало немного солнышка. Свет добирался отсюда только до третьего яруса нар, ниже было темно круглые сутки…