Искупление

Какое счастье просыпаться после страшного сна, после гибели! Медленное воскрешение из мертвых, тающий туман небытия, жизнь, снова прихлынувшая к телу. Только что, секунду назад, ты чувствовал, как превращаешься в ничто, и тебя охватила последняя, самая страшная мука - ужас умирания не готового к смерти, ты знал, что умер, - и вот ты спасен. Мы оставляем себе счастье пробуждения и торопимся забыть о смертной тоске, о том, что нас предупреждают...

Я взял папиросу, глянул на часы. Ого, уже восемь вечера. Сегодня на работе я весь день задремывал, а когда пришел домой, прилег на минутку - и два часа проспал. Еще бы, ведь вернулся-то на рассвете.

Я вскочил с дивана, включил электробритву. Я бреюсь по вечерам. Ведь заранее никогда не угадаешь, как обернутся дела. Случилось же как-то, что я пошел небритым в одну компанию, а там была одна такая Тонечка, и я её провожал, и зашел к ней, и остался у нее, и всё время чувствовал, что небрит, и это здорово мне мешало. Тонечка, правда, говорила, что в мужской небритости есть, мол, даже какая-то привлекательность, но мне всё равно было неловко. Да и не все женщины по-тонечкиному рассуждают...

Мы встретились с Мишкой Лурье у метро "Дворец Советов". Было время свиданий, и парочки, как всегда, бродяжили у дощатого забора, окружавшего котлован. Интересно, выстроят здесь что-нибудь, или эти ямы так и останутся памятником взорванному Храму Христа-Спасителя? Сколько же лет торчат тут доски, заклеенные афишами.

- Мишка, когда взорвали церковь?

- Какую церковь?

Мишка рассказывал последние сплетни о кинофестивале - и о том, как к великому смущению и конфузу, первую премию присудили Феллини. "Восемь с половиной!" - бубнил он. - Переполох, скандал! Никто ничего не понимает". Сейчас он был очень недоволен, что я его перебил.

- Ну, в 34-м году взорвали. Ты слушай, что было дальше...

Двадцать девять лет назад взорвали храм. Вопреки поговорке, свято место пусто. Конечно, спору нет, пользы от церквей - кот наплакал, они архитектурные памятники, не больше, но всё-таки... Взорвали Бога, а взрывной волной ранило, контузило человека. Глухота, немота... Гной течет из-под бинтиков, из-под статеек о гуманизме. Правда, врачи говорят: "Гной течет рана очищается". Что ж, посмотрим. Впрочем, мне-то зачем забивать голову всем этим? Что мне - больше всех надо? Я чист перед людьми. Есть работа - не очень хорошая, но и не мерзкая, есть жилье, здоровье, деньги... Да, вот с деньгами худо. Как ни крутись, а в зарплату не уложишься. Особенно последние года два.

- Стоп, пришли!

Мы подошли к новому дому. Рядом стояли забавные домишки с деревянными колоннами, особнячки с резными ставнями, свежевыкрашенные заборы, даже какая-то пузатая чугунная тумба.

- Мишка, что это за тумба?

- Эта? К ней в старину лошадей привязывали.

Всё-то он знает, собака. Впрочем, кому ж и знать, как не ему - на то он и искусствовед. Я похлопал ладонью по теплому металлу и пошел вслед за Мишкой.

В доме Ряженцевых я был не в первый раз, хорошо знал и хозяйку, и многих гостей. Здесь редко собирались просто так - выпить и потрепаться, а почти всегда был какой-нибудь "герой вечера". Случилось и мне быть в этой роли, когда я вернулся из поездки в Польшу. Тогда "на меня звали". А сегодня звали на Брынского, он будет стихи читать. Любопытно, что за стихи? То, что его не печатают,

разумеется, ничего не значит. Стихи вполне могут оказаться никудышными.

Стихи, однако, оказались занятными. Да и сам Брынский очень хорошо держался, не заискивал и не важничал. Он охотно замолчал, когда Мишка Лурье, хватив очередную рюмку, заявил:

- Ребята! Хватит изящной словесности. Давайте песни петь.

И он взялся за гитару.

- Мишка! "Цыганок"!

- "Матрешку", Мишенька!

- Мишка, "Бутылку в море"!

- Я спою "Цыганок", - сказал Мишка, подкручивая колки.

Сердце с домом, сердце с долгом разлучается,

Сердце бедное у зависти в руках,

Только гляну, как цыганки закачаются

На высоких, сбитых набок каблуках.

Мишка пел, убежденно глядя в угол, и всем почудилось, что и в самом деле оттуда вышли цыганки и поплыли по натертому паркету, задевая пышными оборками книжные полки.

Вы откуда, вы откуда, птицы смуглые,

Из каких таких просторов забрели,

И давно ли вас кибитки - лодки утлые

До московских тротуаров донесли?

Кое-кто начал подтягивать, но Мишка нетерпеливо мотнул головой. - Не мешайте, мол.

Отвечают мне цыганки - юбки пестрые:

- К вольной воле весь наш век мы держим путь,

А захочешь - мы твоими станем сестрами,

Только всё что было - не было, забудь!

Ах, забыть бы "всё, что было - не было", уйти, убежать за кибиткой кочевой, за детьми природы, под звуки Чайковского, под ритмы Пушкина, под всхлипы Лещенко! Ах, мечта, милая сердцу! Вот так и снялся бы с места российский интеллигент, вот так и пошел бы, пыля по дороге лаковыми сапожками, сморщенными в гармошку! Ах, Стеши, Груши и Параши! Не забыть подписаться на Эренбурга, холодильник через три дня выкупить надо - опять деньги занимать... Эх, жги-говори!

Отвечаю я цыганкам: "Мне-то по сердцу

К вольной воле заповедные пути,

Да не двинуться, не кинуться, не броситься,