Искупление

Ночью их разбудил филин. Первым проснулся митрополичий келарь Порфирий, пошуршал тонким, походным постельником и выполз из шатреца на волю. Во тьме летней ночи, густой, бархатно-теплой, он с трудом различил очертания святительской лодьи с ее сундуками и казной, уловил легкий приплеск волны, приглушенный храпом сторожей, и широко перекрестился. "Не к добру это, филин-то" - с тревогой подумал келарь, а сам уже снимал с подрясника широкий пояс - катаур, - дабы поучить нерадивых сторожей. Ишь, чего удумали: дрыхнут посередь чужой земли, где тать на тати! Вспомнилось, как сутки назад кыпчаки переволакивали их лодьи из Волги-реки в Дои - вот страху-то! Не только до сей поры, но до могилы не забыть жадные грязные руки сих охотников до чужого добра, так и норовили, окаянные, облапить сундуки да отверзнуть крышки. Забыть ли, как во яри наживной жесгь сундучную, позлащенную, ногтями скребли - по коже мороз!.. Нападут этакие в нощи - не отмолишься, они исстари со злокознями в сей степи повенчаны, а эти, мордображные, спят!

- А! Спите, клятвопреступники! Спите, выхрапки вельяминские!

Порфирий, не смущаясь иноческим саном, взял на себя грех грязнословия и накинулся на спящих с рукоприкладством. Широкий катаур он ухватил за конец и всей тяжестью этого жесткошитого пояса стал бить по головам утомленных ночным бдением воев. Все они - два десятка - состояли недавно при тысяцком Вельяминове, а после смерти того привели их вместе со всей дружиною к крестоцелованию в полку великокняжеском. Этих отобрал сам Григорий Капустин для царьградского походу, он же с них и спросит - он, а не какой-то келарь Илья...

- Уймися! Очи повыбьешь! - воскликнул десятник, осмелев, и старался выхватить пояс, но услышал шаги по крошке прибрежного плитняка, умолк, даже во тьме угадал новую опасность: к воде увалистой поступью приближался переяславский архимандрит Пимея.

- Помалу сечешь! Помалу! - прохрипел Пимен. Он надвинулся на десятника, потому что тот лучше других был виден над бортом лодьи и более иных был повинен в прегрешении. Пимен выхватил катаур у келаря, омокнул пояс в воду и мокрым продолжил богоугодное дело поучения.

- Смилуйся, отец Пимен! - снова воскликнул десятник, коему не было больно, но наказание архимандрита всегда имело продолжение: воям урежут кусок как в скоромные, так и в постные дни, что при тяжком походе было и вовсе худо.

- Приими поучение смиренно!

- Отец Пимен! Недреманное око держали...

- Премолчи! Святителя побудиши! Затвори пасть зловоину! Экой смрадиной несет, будто семь ночей пил беспробудно! Вот тебе за лжебесие твое! Вот!

На других лодьях стража проснулась и приободрилась, перешептывалась, разбирая копья и препоясываясь мечами. В прибр-ежном перелеске снова прокричал филин. Пимен отбросил катаур, перекрестился и пошел к другим двум лодьям, тяжело переваливаясь округлым станам. Было слышно его тяжелое дыхание, хруст камней под сандалиями, но криков больше не разносилось над Доном и над берегом, только приплескивала волна, кричал филин да падали звезды - крупные звезды полдневной стороны..

До Царь-града было еще далеко.

* * *

Митрополит Михаил уже успел пораздобреть и душевно и телесно на своем митрополичьем дворе, в пышном окружении своих, святительских дворян, привык к поварне многоблюдной - утехе его здорового, еще молодого тела, не потому ли так тяжко стонала душа его в этом дальнем, опасном и трудном походе? Не потому ли, что рядом с ним в одном крохотном шатреце, в одной лодье пребывает светский начальник, боярин Юрей Ко-цевин-Олешинокий, коему велено ответить пред самим великим князем за сей поход ко Царь-граду, а он, боярин Юрья, даже минувшей ночью спал без просыпу, я во сне бороду ухватя, - не потому ли Так неспокойно митрополиту? Нет, не потому...