Искупление

По прошествии недели безупречно гладкая поверхность ее убежденности начала там и сям покрываться пятнышками и тоненькими — с волосок — трещинками. И когда это происходило — не так уж часто, — у Брайони что-то словно бы проваливалось внутри, она начинала сознавать: все, что ей известно, — это не факты или не только факты, а умозаключения, основанные на догадках. Она не могла точно рассмотреть все — было слишком темно. Даже лицо Лолы, находившееся дюймах в восемнадцати от нее, представлялось ей лишь расплывчатым овалом, а того человека она видела с довольно большого расстояния и со спины. Однако разглядеть его все же было можно. Очертания, а также манера двигаться представлялись ей знакомыми. Ее глаза подтверждали то, что она знала и испытала в предыдущие часы. Истина вытекала из симметрии, диктовавшейся здравым смыслом. Истина руководила зрением. Поэтому, когда Брайони говорила: «Я видела его», — она была искренна и правдива настолько же, насколько и одержима. То, что она имела в виду, было гораздо сложнее, чем то, что другие хотели от нее услышать, и не по себе ей становилось именно оттого, что она не могла донести до слушателей все нюансы. Да она всерьез и не пыталась. Для этого у нее не было ни возможности, ни времени. За два дня, да нет же, всего за несколько часов события приняли такой оборот, что вышли из-под ее контроля. Слова Брайони привели в действие страшные силы в знакомом живописном городке. Можно было подумать, что устрашающие муниципальные власти, эти стражи порядка в форме, лежали в засаде, укрывшись за фасадами симпатичных мирных зданий в ожидании катастрофы, которая неминуемо должна была разразиться. Они знали свое дело, знали, чего хотят и как этого достичь. Брайони спрашивали снова и снова, и, по мере того как она бесконечно повторяла свои ответы, бремя логики все больше придавливало ее: раз уж она это сказала, должна неукоснительно придерживаться своих слов. Стоило ей сделать малейшее отступление, как на мудрых лицах появлялись морщины неодобрения, она ощущала холодок и утрату расположения. Девочка была одержима желанием угодить им и быстро поняла: малейшие ее оговорки могут разрушить процесс, который она сама инициировала.

Брайони напоминала невесту, которую с каждым днем, приближающим свадьбу, все больше одолевают мучительные сомнения, однако она не смеет высказать их, поскольку и сама потратила уже столько сил на приготовления. Счастье и покой слишком многих хороших людей могут оказаться под угрозой. Единственный способ развеять внутреннюю тревогу в такие минуты — это вместе с остальными окунуться в радостные хлопоты. Брайони не хотела отменять заключенное негласное соглашение. У нее не хватило бы смелости отказаться от своих слов после того, как она произнесла их с такой уверенностью, после двух или трех дней терпеливых и доброжелательных допросов. Однако ей хотелось бы уточнить или углубить то, что она имела в виду под словом «видела», потому что она не столько видела, сколько знала. После этого она могла бы предоставить следователям решать, примут ли они к рассмотрению такого рода виденье. Но подобные колебания не находили поддержки, и ее решительно возвращали к первоначальным показаниям. Неужели она лишь глупая девчонка — можно было прочесть по их лицам, — которая заставляет всех зря терять время? Они предпочитали простое, без затей, толкование ее свидетельства, решив, что было достаточно светло, поскольку на небе были звезды и облака отражали свет уличных фонарей соседнего города. Так что: либо она видела — либо не видела. Третьего не дано. Прямо следователи этого не говорили, но сухость тона предполагала именно такой выбор. И в подобные минуты, ощущая их холодность, Брайони сдавалась, ее охватывал прежний энтузиазм, и она повторяла: «Я видела его, я знаю, что видела его», после чего успокаивалась, чувствуя, что подтверждает лишь уже известные всем факты.

Ей никогда не будет дано утешиться тем, будто на нее оказывали давление или запугивали. Этого не было. Она сама загнала себя в ловушку, в лабиринт собственной конструкции и была слишком юна, слишком преисполнена благоговейного ужаса, слишком угодлива, чтобы настоять на своем или отступить в сторону. Ей недостало то ли душевной широты, то ли зрелости, чтобы обрести необходимую независимость духа. Еще тогда, когда она не сомневалась в своей правоте, требовательное религиозное братство плотно обступило ее со всех сторон и теперь смотрело выжидательно. Брайони не посмела бы разочаровать этих людей, стоя перед алтарем. Побороть сомнения можно было, лишь сплачиваясь с ними все теснее, неукоснительно придерживаясь того, во что, как ей казалось, она верила, гоня прочь все лишнее, снова и снова повторяя свои показания, — только это давало возможность избавиться от тревожной мысли о вреде, который она причиняет. Когда дело было закончено, приговор вынесен и братство начало рассеиваться, лишь способная безжалостно все забывать своенравная юность какое-то время защищала ее от себя самой.

— Зато я могу! И скажу!