Искушение Революцией

То же, хотя и медленнее происходило и в связке “русский народ – православие”. Если раньше в этой паре центр тяжести естественно падал на православие, а русский народ был избран единственно потому, что хранил и защищал истинную веру, то дальше народ становится избран как бы навсегда и сам по себе, и то, что он считает правильным, объявляется угодным Богу как бы по определению. В итоге во второй половине XIX века в России в общих чертах формируется взгляд на мир, который и определил ее судьбу почти до наших дней. Суть его состояла не в преодолении даже, а, если можно так выразиться, в превышении христианства. Одной из вариаций этого взгляда и этой правды, причем, надо сказать, весьма практичной, безусловно был Коминтерн. («Рассказ “Марксистка” – о девочке лет семи, которая, не зная, сама догадывается о марксизме, как о священной жизни в материальных условиях». – «Записные книжки», с.225) Если православию всегда с трудом удавалось находить себе прозелитов, то Коминтерн за считанные десятилетия позволил объединить вокруг «старшего брата» огромную империю.

К чему мой исторический экскурс? Мне, кажется, что Платонов был – не знаю, как точнее сказать, – то ли пророком всей этой широченной волны нового понимания мира, понимания того, что хорошо, а что плохо и как в этом мире надо жить, чтобы быть угодным Богу, то ли первым настоящим человеком нового мира. Его биография иногда кажется искусственной, настолько она – точная иллюстрация представлений об идеальном советском человеке и об идеальном пролетарском писателе. Происхождение – рабочее, сын железнодорожного мастера. Интересы и занятия помимо литературной работы (классический взгляд 20-х годов, что актриса первую половину дня должна проводить за ткацким станком, а уже вечером идти играть в театре) – инженер-мелиоратор, занимающийся и рытьем колодцев, и изобретением новых способов бурения земли; инженер-землеустроитель; разработчик новых гидро – и паровых турбин. Понимаете, такое ощущение, что Платонов был некоей санкцией, некоей возможностью и правом всего советского строя на жизнь. У Платонова был дар, волшебная палочка, оправдывающая любой советский бред, вроде доверху набитых писателями поездов, по заданию партии мчавшихся то в Сибирь, то на какие-то комсомольские стройки; он тоже ездил в этих поездах (Средняя Азия), а в результате у него единственного вместо подразумеваемой халтуры получалась гениальная проза (“Джан”).

Похоже, во всем том народном движении, которое в 17-м году свергло монархию, был огромный запас внутренней правды (« Революция была задумана в мечтах и осуществляема для исполнения самых никогда не сбывшихся вещей» – «Записные книжки», с.171), потом, при большевиках этот запас стал стремительно и безжалостно растрачиваться, и вот время, когда Платонов и советская власть разошлись, – это, по-моему, очень точная дата того, когда последняя правда в советской власти кончилась.

Как мы знаем, к этому “разводу” власть отнеслась спокойно, а для Платонова это была невозможная трагедия, и он еще долго пытался себя убедить, обмануть, что правда есть, что она не вся ушла: «Как мне охота художественно писать, ясно, чувственно, классово верно!» («Записные книжки», с.64).

В другом месте: “Без мучений нельзя изменить общество: ведь социализм получил в наследство мещанство, сволочь (“люди с высшим образованием – счетоводы” и т.д.). Страдание ототрет с таковых, размелет их разум, от которого можно застрелиться в провинции» («Записные книжки», с.68).

О Сталине – вожде этих мучений и страданий: «Истина в том, что в СССР создается семья, родня, один детский милый двор, и Сталин – отец или старший брат всех, Сталин – родитель свежего ясного человечества, другой природы, другого сердца» («Записные книжки», с.157).

В «Записных книжках» много записей, касающихся моторо-тракторных станций, того, насколько они производительнее и лучше старого единоличного хозяйства и как можно еще улучшить их работу. Доказывая себе, что коллективизация, раскулачивание оправданны, Платонов то писал, например, что «кулак подобен онанисту, он делает все единолично, в свой кулак» («Записные книжки», с.34). И тут же сценка. «Кулак: Что же нам в колодезь прыгать? – (его не принимают в колхоз) Бедняк: Колодезь портить нельзя! Я тебя всухую кончу». («Записные книжки», с.25).

То все это сменяется записями о деревнях, где колхозникам за трудодень не выдают и горсти зерна, о том, что “колхозы живут, возбуждаясь радиомузыкой; сломался громкоговоритель – конец» («Записные книжки», с.35). Именно это скоро (после опубликования очерка «Впрок» и «Усомнившегося Макара») дало советской критике основания именовать Платонова «кулацким прихвостнем». Финал был безнадежен. Правды в советской власти давно уже не было ни на грош, и сломанный этим Платонов заключал: “Если бы мой брат Митя или Надя – через 21 год после своей смерти вышли из могилы подростками, как они умерли, и посмотрели бы на меня: что со мной сталось? – Я стал уродом, изувеченным и внешне, и внутренне.

– Андрюша, разве это ты?

– Это я: я прожил жизнь”