Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

Требичу-Линкольну показалось, что у него от ужаса и непонятного восторга остановилось сердце: уплотнение внутри облака начало преобразовываться в человеческую фигуру. Она становилась все явственнее и реальнее…

Внезапно в одно мгновение туман, окутывающий фигуру — нет, не рассеялся, а разом упал вниз, съежился, как шагреневая кожа, исчез.

На месте вертикального облака стоял второй Илья, только обнаженный, и тело его было мускулистым, идеально развитым, полным сил, а лицо с чертами Ильи, только что создавшего своего близнеца, было мужественно, высокомерно и прекрасно. Сверху, из мрака, стал медленно опускаться кусок черной материи, покачиваясь и извиваясь, как живое существо, описав окружность вокруг нового Ильи, он окутал его, преобразовавшись в такой же костюм, как на всех двенадцати Черных Воинах, стоявших шеренгой у стены справа от стола и бесстрастно, даже равнодушно наблюдавших за всем происходящим.

А настоящий (или как его назвать?..) Илья Иванов ожил, задвигался, глаза выплыли из-подо лба, обмякло лицо и стало типичным для завсегдатаев московских пивных, которым надо срочно опохмелиться. Он потянулся, как бы просыпаясь.

— Пошел вон! — прозвучал гневный голос одного из старцев. От изумления Исаак не разобрал, кто из иерархов черного воинства произнес эти, такие прозаические, заземленные слова.

Илья между тем совсем не испугался гневного приказа.

— Ты, дед, не ори! — хрипло рявкнул он. — Подумаешь! Расселись тут и приказывают! Начальники…уевы. Совсем обнаглели! Сам знаю, когда мне идтить.

Однако он побрел к двери, которую освещали факелы, и рядом с ним появились двое белолицых юношей.

Уже из темноты коридора Илья прокричал:

— Я на вас, антихристов — (Вот здесь он попал в десятку) — управу найду! В «чеку» напишу.

— Теперь твое имя, — сказал первый старец новому Илье, — Гим.

— Да, я Гим, — голос Черного Воина был сильным и грубым.

— Займи свое место, Гим.

Он стал крайним, тринадцатым в отряде Тимоти-Линкольна.

— Теперь, Исаак, повторяю: они, когда появится необходимость, будут с тобой всегда. Все остальное ты имеешь.

На его плечо легла рука Жака Кальмеля.

— Пора, мой друг! Идем…

Длинный коридор, сводчатые потолки, чадящие факелы: в неверном вздрагивающем свете пробежало несколько крыс с недовольным свистящим попискиванием; воздух влажный, и в нем привкус тлена.

И они уже на улице. Такой знакомый, родной запах: старые августовские сады, мокрая земля, в палисадниках доцветают флоксы, и аромат их терпок и устойчив.

Они быстро идут по темному переулку, кажется, знакомому…

Подождите! А гае же…

Из-за угла трамвай с тускло освещенными окнами, дуга над ним рассекает ярко-голубые искры, металлический скрежет тормозов — оказывается, тут остановка.

— Постой, Жак…— Иннокентий Спиридонович Верховой судорожно сжимает руку месье Кальмеля. — Это же остановка «Заводской тупик»!

— Да, да, дружище Исаак! — смеется Черный Наставник Требича-Линкольна. — Тебе повезло: дежурный ночной трамвай подбирает таких же горемык, как ты. Проедешь с комфортом целых пять остановок. Поспеши! Завтра приду на вокзал — проводить.

Он успевает прыгнуть на подножку трамвая уже на ходу…

Вагон пустой. Кондукторша дремлет на своем месте, и только один пассажир на задней площадке курит, жадно затягиваясь.

Требич-Линкольн, или — что сейчас точнее — Иннокентий Спиридонович Верховой сел к окну, все еще изумленный до последней степени только что произошедшим и поэтому находящийся в состоянии нервного транса: «Было? Или не было? Сон, галлюцинация? Или — умом. тронулся? С рельсов — под откос? да я…»

Сумбурные мысли прервало прикосновение к плечу, довольно грубое, и голос:

— Слышь, товарищ! Папироски не найдется? Последнюю спалил.

— Не курю. — Иннокентий Спиридонович сразу узнал голос, глухой, утробный, только сейчас в нем не было ни злости, ни решительности, а скорее, робость и стеснительность.

Он резко повернулся. Да, перед ним стоял, держась за металлическую скобу на спинке сиденья ¦— трамвай сильно покачивало, — Илья Иванов, из которого совсем недавно старцы в подземелье седьмого измерения извлекли нечто, превратив его в Черного Воина по имени Гим: рубашка неопределенного цвета с оборванными пуговицами, нелепая кепочка блином на голове, помятое невыразительное лицо, тем не менее с выражением крайнего смятения.

— Я с тобой рядышком определюсь, — просительно сказал Илья Иванов. — Не возражаешь?

— Место не занято.

Илья плюхнулся рядом на жесткое сиденье и замер.

Довольно долго ехали молча; трамвай уже миновал три остановки, через одну — конечная.

Требич-Линкольн чувствовал все большее беспокойство.

«Или вытряхнуть его из вагона на следующей остановке к чертовой матери?..»

Но тут Илья нарушил затянувшееся молчание, громко воскликнув:

— Ни хрена не понимаю!

— Да в чем дело? — спросил Инокентий Спиридонович, ощутив вдруг острейшее любопытство.

— Ты, скажи со всей откровенностью, видел, как я в трамвай садился?

— Ты уже в нем был, когда я вошел.

— На какой остановке?

— «Заводской тупик».

— Так это же моя остановка! Мой дом через квартал! Нет, ни хрена не понимаю!..

— Чего ты не понимаешь?